Андрей Лях - Реквием по пилоту Страница 65

— Челюсть себе вставь, карга. — И принялся бродить среди общества самостоятельно.

В числе прочих набрел он и на Эдгара, утешавшегося в организованном на американский лад буфете в компании других пилотов и мисс Силикон Люсинды Джессоп. При виде Эрлена Баженов подозрительно оживился и как-то плотоядно предложил выпить.

Однако Эрликон мало одарил его вниманием и вообще никак не отметил странное состояние товарища. Он думал о другом. Следуя издевательскому совету Кромвеля, Эрлен прямо из аэропорта позвонил Инге — он знал теперь оба ее телефона — и вот неожиданное чудо: она нашлась, она ответила — как ни странно, из родительского дома, потом второе чудо: в ответ на его неловкую речь она охотно согласилась на свидание, в шесть, «У Марешаля», и даже сказала, что сама закажет столик. Эрликона тотчас же настиг любовный нокаут, и потому единственное, чему он мог посвятить себя на этом, как ему казалось, дурацком и затянувшемся вечере, это безостановочно гипнотизировать взглядом цифры на часах и неустанно редактировать вступительную фразу.

Однако все же пришлось выступить в отведенной для него роли. Подоспели маршал с директором и повлекли Эрлена в задние отдаленные покои, где гостей было немного и расположилась элита во главе с пергаментного цвета стариком в кресле на колесах. Кресло это передвигали по залу двое: зрелая дама в бриллиантах и мужчина с проседью, похожий на стареющего киногероя; на группе, их окружавшей, лежала незримая печать почтения. Подразумевалось, что всех присутствующих полагается знать в лицо, поэтому, представ пред влиятельными очами, Эрликон услышал только собственное имя. Он молча поклонился, втайне опасаясь того, что Дж. Дж. придет охота пошутить, и как бы дедушка, поднявшись по такому случаю со своей каталки, не сплясал бы перед обществом джигу. Но, против ожидания, Кромвель отнесся к церемонии вполне серьезно и даже произнес любезную фразу — он-де счастлив и чего-то там желает. Старичок, в отличие от своего колесного собрата Карла Брандова, заговорил живо и весело, поворачиваясь и жестикулируя восковыми ручками. Разговор велся на французском, и Эрлен понял, что его называют неосторожным молодым человеком; прочее оставило лишь впечатление от великолепного беарнского акцента. Впрочем, и так было ясно, что слава «Стоунхенджа» докатилась и до этих мест. Наконец их с миром отпустили, и дальше задачи распределились следующим образом: механик, в качестве представителя команды, остался на балу накачиваться различными сортами шампанского, пилот стремглав помчался на свидание (коварные минуты из невыносимо тягучих вдруг превратились в безжалостно быстрые, и Эрликон боялся опоздать на свой важный разговор, и вдесятеро больше боялся самого разговора), а главнокомандующий, который вообще ничего не боялся, отбыл выяснить, какие новые козни затевает его старый знакомый Рамирес Пиредра.

Инга и в самом деле находилась в родительском доме. Она приехала рано утром, едва рассвело, бросила в гараже задрызганный «хаммер» и, раскидывая по дороге одежду, погрузилась в ванну. Ни отца, ни матери в городе не было — Рамирес укатил в Бельгию на какие-то переговоры, мамаша Хельга прочно засела в Канне со своими модами и модельерами, поэтому никаких вопросов никто не задавал, и Инга спокойно могла блаженствовать среди пузырьков, булькающих сквозь воду и шампунь. Впрочем, ни блаженства, ни спокойствия не получалось, а случилось нечто совершенно противоположное.

Инга совершила нечто. Сделала один из самых серьезных шагов по дороге к той новой жизни, которую для себя наметила, а попросту говоря — убила Колхию. Поехала и убила.

Да. Нормандия, осень. Была какая-то река, протекающая среди желтеющих скошенных полей, а за ней — еще одна, и языки длинных озер — их, кажется, называют старицы, и между ними — снова скошенные полосы, мостов не было, все это приходилось объезжать, взлетали то ли гуси, то ли утки, потом поднялась стена леса, через лес тоже текла река, впадала в море, и море было недалеко, за краем леса, за дюнами и кустами, и вот в эту лесную реку стремился ручей, прокладывая себе путь по мшистым камням, в нем в полиэтиленовых пакетах были уложены продукты, а на берегу стояли палатки, и это было то самое место.

Инга лежала в траве, на старых и свежих палых листьях, и смотрела в развилку двух огромных деревьев, двух ветел, раньше их было три, но от одной остался лишь почерневший трухлявый клык с губастым желобом от былого дупла; она опустила на глаза очки-бинокль с дальномерной шкалой, и на том берегу ручья из палатки вышла Колхия, а над ручьем кручеными прядями собирался туман. Был вечер, очень теплый для октября в этих местах.

Я не могу назвать Ингу совсем уж стихийной и самобытной колдуньей. Разумеется, она кое-что читала и знала самые основополагающие правила, без которых невозможно никакое магическое действие — хороший колдун тем и отличается от плохого, что в итоге всех своих манипуляций остается жив. Тем не менее Инга в большинстве случаев полагалась на интуицию, чутье, обходилась без пентаграмм и древнехалдейских речитативов и на контакты с союзниками из иных сфер тратила несообразное количество энергии; бывало, что и не по делу рисковала. Энергии, однако, у нее был бездонный кладезь, союз с духами прочный, хотя, случалось, те временами ее покидали.

Но в этот раз все прошло без сучка без задоринки. Оборониться Колхия не смогла, да и не умела, она была натура открытая, восприимчивая. И где только в ту минуту дремал ее ангел-хранитель? Призванная Ингой темная сила проломила и прорвала все оболочки, страшно сотрясая все трепетное поэтическое существо Колхиевой души и тела, и возлюбленной Звонаря не стало. Все.

Скоро зима, скоро снег укроет эти чуткие сухие листья, а сменившийся ветер, продувающий оголенный лес, будет их разрывать и гнать с поземкой через дюны к морю, и многие долетят, а многие — нет, и ни там, ни тут нельзя будет отыскать следов.

Едва сознание Инги вернулось на место, как возвращается после укуса в отведенное ему природой ложе ядовитый зуб кобры, так сразу начались еще неясные, но повергающие в ужас сомнения. Дело было сделано роковое, цена удачи заплачена неимоверная, и наследственные предчувствия шепнули нечто смутное, но веющее холодом. Поздно Инга поняла мощь и опасность, исходящие от мученического венца.

Заставив себя ни о чем не думать, она бросилась прочь и после выматывающей ночной гонки оказалась под родительским кровом, в горячем водно-массажном прибежище. После долгой дороги и бессонной ночи Ингу посетило то редкостное состояние, когда тело истерзано усталостью, а голова и мысли на удивление ясные. Однако разобраться в этих мыслях было бы непросто уже по той причине, что Инга за последнее время все более перенимала отцовское интуитивное мышление, когда пусть даже весьма решительные и последовательные действия укладывались в некую логическую схему лишь задним числом; избытком же анализа вообще, как уже было сказано, Инга не страдала никогда.

Что же, никакого конкретного плана у нее не было. Самым осознанным чувством была ненависть к Колхии, а единственной четкой фразой: «Когда Чушки не будет». Здесь все ясно. Баба омерзительная, а Звонарь — лишь эпизод в мусорной ее биографии: «А знаете, девочки, я однажды была замужем за директором „Олимпии“, да, да, той самой „Олимпии“». Пакость какая. Из Гуго — сделать эпизод?

Лучше других или, возможно, вообще единственная, Инга знала душевную неприкаянность Звонаря, безнадежную глубину его одиночества, и оттого — зловещую зыбкость его теперешнего положения. Тут в ней явственно говорили материнские гены. Только она, Инга, может сделать мираж звонаревской жизни реальностью, закрепить его место в обществе, создать для него стабильность и привести к респектабельности — да, да, именно к респектабельности, и нет тут ничего зазорного. Ведь и в самом деле…

В самом деле, у них нет другого выхода. Нет на свете другой женщины, которая поняла бы его. От начала пути жизнь вела их друг к другу, и вот судьба совершит наконец полный оборот, и она, Инга, войдет в «Пять комнат» уже как полноправная хозяйка, этот дом действительно станет ее домом, ее и его существование обретет цельность, как знать, может быть, и дети… Но тут интуиция срывалась на визг ужаса и восторга, и всякая осмысленность кончалась.

Да, когда не станет Чушки. В горячей воде по ногам Инги пробежала ледяная струйка. Что ж, Чушки больше нет. Страшное условие выполнено. Может быть, слишком страшное? В фундамент ее будущего счастья заложена бомба, и с этой бомбой ей придется жить.

Как видно, Инга унаследовала отцовский характер далеко не полностью. У нее не было того бездумного чувства готовности убивать и быть убитой ради завоевания жизненного пространства; пока что она была далека от представления о жизни как об игре, в которой твоя собственная голова такая же фишка, как и остальные. Но пусть бы даже и так, смерть Колхии представлялась теперь все более и более рискованным ходом.