Михаил Харитонов - Успех (сборник) Страница 68

Когда Екатерина уже садилась в экипаж, ей послышался тонкий, еле слышный звон разбитого стекла.

Конец прекрасной эпохи

21 декабря 1998 года от Р.Х. (европ. стиль)

Российская Империя. Москва, Большой Елисеевский тракт.

Трактир «Палкин» (новое здание).

Ипполит Мокиевич Крекшин с кряхтеньем подставил плечи трактирному арапке, который не без усилия принял полпудовую шубу, и понёс её на руках в гардеробный зал, где висели на крюках чёрные гроздья разновидных кожухов, полушубков, телогреек. В отдельном закуте на буковых распорках отдыхали женские меховые польты, шубейки, палантины. Рыжая лиса соседствовала с голубыми североамериканскими норками и ослепительным белоснежным горностаем, мерцающим в дальнем углу закута. «Не иначе как Иосиф Галактионович Сумов пожаловали с супругою» — решил Ипполит Мокиевич, вспоминая, кому именно принадлежали знаменитые на всю Первопрестольную горностаи, в то время как арапка, взгромоздив шубу Ипполита Мокиевича на специальный бронзовый нашест (обычные крюки ломались, не выдерживая такой чрезвычайной тяжести), оглаживал её щёточкой, отрясая с неё снег, и одновременно поглядывая чёрным лукавым глазом на гостя. Тот, добродушно усмехаясь, добыл в необъятных недрах своего знаменитого чёрного жилета гривенник, и, хитро закрутив монетку щелчком, послал её под прилавок. Арапка стрельнул глазом, привычно оскалил ровные белые зубы, однако же лезть за подачкой не стал, уважая себя при госте. «Добро», — подумалось старику, «есть ещё школа, не подводит Палкин». Кстати пришло на ум приятное воспоминание о новомодном заведении в американском стиле на Новой Басманной, куда его с полгода назад затащили друзья по департаменту — по случаю внезапно настигшей непогоды, а также, отчасти, в видах изучения новых явлений жизни. Он фыркнул, вспомнив высокие красные стулья без спинок, на которых крепкому человеку и сесть-то боязно, — ну и ещё как он на весь зал по-купечески зычно крикнул половому: «милейший, а для моей жопы тут что-нибудь есть?» Впоследствии же обнаружилось, что этой невинной эскападой Ипполит Мокиевич причинил себе больше пользы, чем иными своими хитрыми подходцами. А именно: тогдашний московский голова, Лука Ованесович Лазарев, знаменитый своей неумеренной любовью к Отечеству, и очень всякие иностранные новшества не любивший, прослышав про ту историю, Крекшина крепко зауважал. И безо всякой для себя выгоды замолвил за него словечко на самом верху. Так что старая тяжба насчёт откупных дел довольно споро решилась к полному Ипполита Мокиевича удовольствию. Хотя не обошлось и без конфуза: всякие тявкающие газетёнки, бесстыдно злоупотребляющие дарованной покойным Государем Императором свободою слова, прямо так и пропечатали анекдот, и с продолжением про благоволение градоначальника и откупа, ну и потом позволяли себе на этот счёт самые нескромные разговоры, так что Крекшин, немало на то разгневавшись, однажды пригрозил в приватной беседе главному редактору «Московских Ведомостей» (особенно на сей счёт отличившейся), что поймает какого-нибудь бумагомараку, и засунет ему шкодливое перо в то самое место, которое до известных пор считалось неудобоназываемым в печати, в отличие от вольного устного языка…

— Ба-ба-ба, кого я вижу, — задребезжал у него за спиной пронзительный до неприятности козлетон, — никак Ипполит Мокиевич собственной персоной пожаловали? То-то я гляжу, такая страшная шуба…

Крекшин повернулся на голос, уже точно зная, кого встретил. Так и вышло: небезызвестный Илья Григорьевич Мерцлов, журналист и литератор на вольных хлебах, с некоторого времени — депутат Государственной Думы от Национально-Прогрессивной Партии, в двубортном сером жилете английского фасону, стоял на верхней площадке, и делал знаки руками, выражающие желание немедленно заключить Ипполита Мокиевича в объятия. «Вот же влип», — с досадой подумал купчина, «привязался ко мне этот Мерцлов. Теперь, небось, не отвяжется.» Однако ж, открыто показывать неуважение тоже было бы недальновидно: Илья Григорьевич, известный как своей ловкостью в обтяпывании разных дел, так и изрядной злопамятливостью, мог впоследствии почему-нибудь да подвернуться — то ли к выгоде, то ли к худу. «Ну его. Ежели раньше меня помрёт — пойду на могилу плюну», — в который уже раз решил для себя Ипполит Мокиевич, и, напустив на себя приветливый вид, отправился наверх. Палисандровая лестница застонала под многопудовым весом ходока.

— Ну здравствуй, здравствуй, дорогой, — пропел козлетоном Илья Григорьевич, приобнимая купца. — В Москве надолго ли?

— Вот приехал… — неопределённо обозначил свои планы Крекшин, не желая входить в подробность.

— А я вот как раз с Бостонского аукциона. Представьте, остался совершенно без копейки — но дьявольски доволен! Очень там интересные вещички видал…

«Вот же чёрт бойкий», — решил про себя Крекшин. Страсть Мерцлова к аукционным торгам была притчей во языцах. Злые языки распускали слухи, что господин депутат поправляет-де свои финансовые дела, по заказам коллекционеров разыскивая на торгах всякие редкости. «Хотя — пущай себе обходится как хочет, лишь бы на казённые деньги не зарился», — резонно умозаключил честный купец, и посмотрел на Илью Григорьевича с несколько большей симпатией: в чём — в чём, но в обычном думском казнокрадстве тот доселе замечаем не был.

— А как с англичанами? Составилось ли дело? — продолжал интересоваться Мерцлов.

«Ну вот же привязался», — опять подумал Ипполит Мокиевич, «и всё-то он знает. А ведь английское дело вовсе не желательно к огласке… Как бы выкрутиться…»

— Да, право, что я о внешнем-то, — тут же сдал назад Илья Григорьевич, откровенно за Ипполитом Мокиевичем наблюдавший. — Давайте, что-ли, о приятностях жизни. Тут у нас как раз кляйне ферейн составился на предмет опробывания кабанчика. Не желаете ли?..

— Так ведь пост! — брякнул Ипполит Мокиевич, не сразу сообразив, что Мерцлов, будучи лютеранского вероисповедания, постов не держит. Илья Григорьевич осознал, что подкатил со своим кабанчиком несколько не ко времени, и, раскланявшись уже не так тепло, поспешил наверх, в кабинеты.

«Что же это у них за ферейн такой?» — подумалось Крекшину. «Небось, опять что-нибудь политическое замышляют. Хотя нет, в „Палкине“ побереглись бы…» Так и не придя ни к какому устойчивому мнению, он поднялся наверх.

Там его уже поджидал прибывший несколько ранее друг и компаньон Лев Генрихович Остензон, прозванный газетчиками «русско-американской акулой». Деловые качества его были таковы, что однажды самому Пьеру Бурдье, известному на весь мир выжиге и спекулянту, пришлось поджать хвост и убраться с южно-американского рынка (где как раз вступило в силу аргентинско-бразильское торговое соглашение) несолоно хлебавши, когда там появился со своими капиталами Остензон. О настоящих размерах его состояния ходили легенды.