Алексей Жарков - Избранные. Вирд Страница 7

Обезумевший от нереальности происходящего Антон набрал полную грудь воздуха, готовясь кричать до хрипоты, просить о помощи, умолять кого-нибудь нажать кнопку экстренной связи с машинистом, как вдруг чей-то крепкий подзатыльник заставил его с шумом выдохнуть то, что вдохнул, а зубы буквально лязгнуть и до боли прикусить кончик языка. Медленно, словно воздух вокруг напитал столько запахов, что начал твердеть, Антон повернул голову.

Снова тот мужик. Красное лицо, выпученные и злые глаза, а на лице гаденькая улыбочка. Улыбочка человека, который любил издеваться над слабыми, да так и пронёс эту любовь через всю жизнь. Затоптанный людьми мальчик вылетел из головы. Антон выпростал руку из толпы и заехал мужику по носу. Его удивлённый хрюк был слышен даже в гуле заходящих людей.

– Ах ты сука! – заорал мужик, пытаясь достать Антона, капая кровью из носа на плечи брезгливо охающих людей. – Тебе хана, мудак… Я тебе…

Его лицо всё больше наливалось красным, а угрожающая мина в какой-то момент сменилась удивлённой и напряжённой, будто мужик не в метро ехал, а тужился на унитазе. Женщина, прижатая к Антону с левой стороны, охнула, мужчина, которому он кричал о мальчике, глухо выругался. Что-то происходило, но только обернувшись на двери, Антон понял, что именно.

Станция, на которой остановился поезд, также была переполнена. И люди один за другим, один за другим втискивались в вагон. Против всех законов вселенной они всё входили и входили, тужась, словно не замечая, что мест больше нет. С глаз людей вокруг Антона будто спала пелена, раздались испуганные вскрики, маты, кто-то громко хрипел. Сам Антон, охваченный безумным ужасом, попытался снова уйти на дно этого жаркого человеческого моря, но куда там – давление усилилось настолько, что, казалось бы, сейчас его плечи хрустнут, а рёбра раскроются в ореоле кровяных брызг. Мужские и женские туловища напирали со всех сторон, ощущение страшного стеснения нарастало где-то выше пупка и распространялось вверх, в голову, упираясь в глаза и выталкивая их из стонущего черепа. Тяжело пульсирующий в ставшем вдруг плотном субдуральном веществе мозг из последних сил послал несколько ленивых импульсов в конечности – и Антон полез вверх, под потолок, где ещё оставалось свободное место. Мужик, ставший его смертельным врагом, вяло хапнул Антона за рукав, но через секунду отпустил, навсегда скрывшись между неумолимо сходящимися людьми.

Сначала руки на чьи-то плечи, затем ноги – и вот он уже ползёт по людям, хватаясь руками за их тёплые головы, покрытые скользкими от пота волосами. Одной рукой опираясь на обклеенную рекламой виагры и футбольными наклейками стену, Антон продвигался к зазору между всё прибывающими людьми и дверью.

И – словно насмешка – голос, объявляющий конец посадки:

– Обережно, двері зачиняються, наступна зупинка – станція Спортивна.

Каким-то чудом, несмотря на давку, двери захлопнулись. Издав безнадёжный стон, Антон ногтями царапнул по стеклу, наблюдая, как поезд трогается с места, как безразличное ко всему стадо пассажиров откатывается от дверей в ожидании следующего транспорта, как евреи когда-то ждали своей очереди в бани, замаскированные под газовые печи.

Наверху катастрофически не хватало кислорода. Антон застланными мутной пеленой глазами обвёл людей под собой. Их было слишком много. Почти все изломанные, посиневшие, задохшиеся в страшных объятиях соседей по вагону. Он попытался рассмотреть что-то в просвет под ними, и с ужасом увидел гору тел, тянущуюся, казалось бы, до самого ада. Клаустрофобия с поклонами отступила, освобождая место боязни высоты. Пальцы заскребли по приклеенному к стене плакату с рекламой какой-то IT-компании, пытаясь за что-то уцепиться. Он увидел, как где-то там, внизу, тело в жёлтой куртке, кажущееся мизерным с такого расстояния, покатилось вниз, по жуткой горе, и сорвалось в пропасть, захватив с собой ещё несколько трупов. Антон плакал и хватал воздух распахнутым ртом.

Самое страшное, что куча росла, продавливала, теснила уцелевших пассажиров вверх. Антона прижало к потолку, головы пассажиров под ним упёрлись в его спину, словно очень большие массажные валики. Послышался треск – это всё вокруг спрессовывалось в истекающий кровью брикет, вминающий в себя ещё живого, но уже наполовину перемеленного Антона. Тот пытался вдохнуть, но делал только выдохи – за неимением кислорода он выдыхал кровь и частички лёгких, оседающие на пыльном потолке вагона. Его глазные яблоки выпучились, склера натянулась до отказа, расцвёв кровавой сеткой, готовая в любую секунду лопнуть и растечься прохладной лужицей по разгорячённому лицу. В конце концов, эта секунда настала.

Переезд между двумя станциями занимает в среднем две минуты. Часы на переломанной и ощерившейся розовыми от крови костями левой руке Антона уже давно отсчитали это время. Секундная стрелка ещё долго продолжала свой путь, пока стекло под давлением не разлетелось вдребезги, а стальной корпус с чавканьем, не слышным за гулом поезда, погрузился в чью-то ставшую вдруг такой податливой плоть.

Разгоняя фарами бесконечную тьму, адски грохочущий поезд с тишиной внутри в какой-то момент поехал вниз.

Пусть всегда

Максим Тихомиров

1. Водка

На проходной его ждали.

Двое в штатском: пальто с полами до пят, лаковые, не по сезону, штиблеты, федоры с опущенными полями. Тот, что повыше, сразу спросил напрямик: такой-то и такой-то? Он потупился, горестно вздохнул. Кивнул, сознаваясь. На душе стало пусто, легко и отчего-то очень светло, словно отряхнул, наконец, совесть от застившей свет, подобно угольной пыли, нечистоты. Больше можно было не притворяться, быть, пусть и недолго, тем, кто ты есть. От осознания этого сами собой расправлялись ссутуленные плечи и распрямлялась угодливо согбенная, как того требовала роль, спина. Странное, давно позабытое чувство. Позабытое, к счастью, не до конца…

Показал фальшивый аусвайс; аусвайс забрали, взглянув лишь мельком; обиднее всего было то, что сразу же отняли – без применения силы, но так уверенно, что и язык не повернулся возразить – мешок со всем содержимым; внутрь даже не заглянули – просто швырнули в кусты за краем бетонированной площадки перед заводоуправлением. Мешок влажно всхлипнул напоследок и закувыркался в темноту, позванивая дюралем и медью.

Пускай, подумал он, чего теперь жалеть… Жалеть, если разобраться, было о чем. О многом можно было жалеть, но сейчас такой роскоши он не мог себе позволить, а потому прогнал прочь мысли, которые могли сделать его слабее. Это у него пока все еще получалось хорошо – прощаться, прогонять и забывать.

Его деликатно, но крепко взяли под локти и, попутно обыскав с вежливой ненавязчивостью профессионалов, повлекли к служебного вида черной машине с бесконечно длинным капотом. Под капотом рокотал мощный мотор. Усадили на задний диван, прижались плечами так, что не вскочить. Третий, тоже в шляпе, обернулся с водительского места: можно? Было можно; машина мягко тронулась с места и, буравя стену мокрого снега прожекторными клинками фар, покатила по влажно чернеющему асфальту прочь от заводской ограды.

– Будете? – спросил тот, первый.

Сейчас он сидел слева. Не дождавшись ответа, сокрушенно качнул головой. Снял шляпу, стряхнул с полей талый снег на ковролин пола. Шляпу водрузил на колено. Перчатки у него были неприятные, страшные даже были перчатки – пальцы обрезаны по первую фалангу, на костяшках – явственные утолщения свинчаток.

Будут бить, подумалось с тоской. Как надоело.

Бить не стали. Первый достал из-за пазухи неожиданно большую, долгую бутыль с лебединым горлышком, ухватил зубами и выдернул рывком плотный бумажный пыж, которым была укупорена склянь. Напахнуло ядреным духом первача; первый, запрокинув голову, припал к горлышку и торопливо задвигал кадыком. Оторвался, крякнул, занюхал тылом ладони. Глянул искоса, приглашающе качнул головой: а? Нет, помотал он головой в ответ. Во рту было горько и сухо.

– Зря, – пожал плечами первый, и он почувствовал сквозь ткань рукава, какие железные мышцы перекатились совсем рядом при этом простом движении. И понял – да, зря. Но первый уже убирал бутылку обратно за пазуху (и как она там у него помещалась?), и просить стало неловко. Тогда он сел как можно прямее и стал неотрывно смотреть в несущийся навстречу, словно метеорный поток из радианта, снег.

Автомобиль двигался внутри искристого туннеля, вдоль оси трубы из стремительно летящих хлопьев, и отраженный метелью свет фар окутывал машину волнующимся электрическим ореолом. В такую ночь очень не хотелось умирать снова, и он надеялся, что на этот раз пронесет.

Выехали на объездную, миновали крайние пакгаузы промзоны, пронеслись по шикарному участку магистрали в десять полос, что вела к новому международному терминалу летного поля, над которым маячили смутные громады воздушных судов, дальше по обычному четырехполосному побитому асфальтовому полотну ушли в сторону Вятки. Автомобиль катил мягко и ходко, скрадывая неровности дороги; внутри было тепло, пахло хорошо выделанной кожей (от обивки), сырым сукном (от сопровождавших), дорогими сигарами (от панелей салона) и немного – водочным свежаком от того, что сидел слева. А еще пахло оружейной смазкой и недавно сгоревшим порохом. Жизнь у железных людей в длиннополых пальто и мягких шляпах явно была непростой и очень насыщенной.