Стивен Холл - Дневники голодной акулы Страница 7

Все до единой клетки человеческого организма каждые семь лет обновляются. Это означает, что ныне даже малейшая частица вашего тела семь лет тому назад вам не принадлежала.

Все меняется.

В первые дни своей второй жизни я заметил, как тень от телеграфного столба крадется между садами двух домов на другой стороне улицы — от сада дома 152 к саду дома 150 — на протяжении нескольких часов, от ужина до вечера. Пронаблюдав за этим несколько раз, я взялся за вычисления: перемещение тени из одного сада в другой означало, что оба дома, телеграфный столб, улица и все мы преодолели тысячу сто шестьдесят миль вокруг Солнца вместе с движением Земли. За то же время мы покрыли около семидесяти шести тысяч миль, двигаясь в космосе, и гораздо большее расстояние явилось частью вращения галактики. И никто ничего не заметил. Покоя нет, есть только движение. Вчерашнее здесь не является сегодняшним здесь. Вчерашнее здесь — оно теперь где-то в России, в диких лесах Канады, в каком-нибудь нигде посреди Атлантического океана. Оно теперь позади Солнца, в глубоком космосе, в сотнях тысяч, в миллионах миль позади. Мы никогда не можем проснуться в том же месте, в котором уснули. Наше место во Вселенной, да и сама Вселенная — все это с каждой секундой меняется. Каждый из нас, стоящих на этой планете, все мы движемся вперед и никогда не возвращаемся. Правда состоит в том, что покой есть идея, греза о приветливых огоньках, по-прежнему горящих во всех местах, которые мы ежесекундно навсегда покидаем.

— Что?

— Нет. — На докторе Рэндл был зеленый джемпер с вышитыми на нем красными северными оленями. — Просто… просто раньше вы никогда не упоминали о том, что у вас есть кот.

— Ну что ж, теперь он у меня есть. Когда я уходил, он сидел на диване и смотрел мультик.

— Интересно.

— Правда?

— Вы сказали, что у него на ошейнике были ваше имя и адрес?

— Нет, его имя и мой адрес. Вы полагаете, что кто-то мог так надо мной подшутить?

— Хм… это не похоже на шутку. А вы как думаете?

— Думаю, не похоже. А может, кто-то решил пристроить своего кота, зная, что я не пойму, что это не мой кот?

Я пытался ее позабавить. Это не подействовало.

— Не вижу в этом смысла, Эрик. Вы же сказали, что он к вам привязан?

— Нет, господи, нет, совсем не привязан. Однако кот меня не боится.

— Ну, может, он просто молод. Может, вы завели его незадолго до своего последнего рецидива и не успели мне об этом рассказать?

— Он довольно стар и непригляден.

Рэндл рассмеялась. Прежде я ее смеха не слыхал. Звук был чем-то средним между лошадиным ржанием и россыпью фейерверка.

— Ладно, — сказала она. — Я рада, что он поднимает вам настроение, откуда бы он ни явился. Как его зовут?

— Иэн.

— Ну и ну, — сказала она.

— Да.

Письмо от Эрика Сандерсона Первого на свою встречу с доктором я решил не брать. Лгать я начал, когда умолчал о том, что именно нашел на столике под вешалкой в первый день своей новой жизни, и — отчасти — было легче продолжать в том же духе, чем возвращаться на путь правды. Это можно назвать тактикой выжидания и наблюдения за тем, как к тебе относятся. Я решил не читать никаких других писем, если они придут, и не говорить о них доктору Рэндл до поры до времени. В сложившейся ситуации это представлялось мне позицией нейтральной: ни вашим ни нашим. Я буду выполнять важную часть указаний доктора, однако писем ей в руки давать не буду. Мне было понятно, что эти письма могли бы помочь в излечении моей болезни, но… Но, но, но. Удастся ли мне это объяснить? Просто все произошло слишком быстро — я недостаточно долго пробыл в этом мире, чтобы мне по душе было столь слепо доверять диагнозу. Письмо со столика под вешалкой, второе письмо, доставленное несколько часов назад, а также любые будущие, которых открывать я не стану, — все они отправятся в кухонный шкаф и останутся там до тех пор, пока я не почувствую, что готов их ей вручить. Я думал: еще через пару сеансов, когда я обрету уверенность, когда нащупаю почву под ногами, — вот тогда-то я и откроюсь.

Как только мне удалось покончить с темой кота Иэна, я спросил Рэндл о своей семье и друзьях. Она сказала, что ничего о них не знает.

— Ничего? — усомнился я. — Вы ничего о них не знаете?

— Да, Эрик, я ничего о них не знаю, — сказала она, — потому что вы мне никогда ничего не рассказывали.

— Но разве вам не приходило в голову, что это могло бы принести пользу?

— Разумеется, но у меня были связаны руки.

— Кем? Мною?

— Да. Кем же еще?

Очевидно, Эрик Сандерсон Первый решил полностью изолировать себя от своей прежней жизни перед тем, как разразилась его болезнь. Он не хотел восстанавливать свои связи даже после того, как его состояние ухудшилось, будучи убежден, что должен быть совершенно свободным на случай, если ему когда-либо придется совладать с тем, что на самом деле произошло в Греции. У меня сложилось впечатление, что Рэндл была этим заинтригована. Она опять разглагольствовала о редких патологических состояниях сознания, замещениях, провалах памяти и назвала решение Эрика разорвать все связи со своей прежней жизнью очень интересным симптомом. Я спросил, не думала ли она, что необходимо связываться с семьей, если состояние Эрика становится хуже. (Говорить вслух «мое состояние» я тщательно избегал.)

— Может быть, я недостаточно ясно описала природу наших взаимоотношений, — в ответ на это сказала доктор Рэндл. — Условия здесь диктуются не мною, а вами. Я делаю лишь то, на что вы даете свое разрешение.

— Но я ведь был болен. Я хочу спросить, вы только не обижайтесь, но почему у меня не было надлежащего лечения?

— Я обеспечиваю вам надлежащее лечение, Эрик.

— Бросьте, — сказал я. — Вы же понимаете, что я имею в виду.

— Боюсь, я не совсем понимаю, что именно вы предлагаете. То, чем мы занимались, все, что здесь происходило, было основано на вашем собственном выборе. Это то, чего вы хотели. Я действительно считаю, что могу вам помочь, но если вы больше не хотите, чтобы дело шло таким образом, — что ж, прекрасно. Да, прекрасно. У вас полная свобода обратиться к любому другому психотерапевту или же в больницу. Такой свободой вы располагали всегда.

Она произнесла это весьма любезным тоном — вот, мол, мой вам беспристрастный совет, — однако в комнате нетрудно было ощутить радиоактивное покалывание. Из-за сухих прикосновений ворота футболки у меня стала зудеть шея.

Меня ужасно, до самого нутра, беспокоила мысль о том, что Рэндл потакала Эрику Сандерсону Первому, чересчур легко уступая его требованиям о полной изоляции, лишь с одной целью: сохранить исключительные права на то, что происходило у него в голове. Эрик не хотел никаких контактов со своей семьей, но был ли он, в конце концов, в достаточно здравом уме, чтобы принимать такое решение? Я не вполне уверен, как, на мой взгляд, следовало поступить доктору Рэндл, но ее отношение представлялось мне неверным. В нем чувствовалась — нет, не угроза, но, по меньшей мере, холодная академичность. Или, может, я просто хотел, чтобы дело обстояло иначе, чтобы кто-нибудь присматривал за мной, пока я ко всему этому не прилажусь. Потому что — во всяком случае, в ту пору — я мог полагаться только на самого себя.