Святослав Логинов - Страж перевала (сборник) Страница 7

Мария вытащила из волос гребень, поднесла его к свету и еще раз с детской радостью полюбовалась игрой камней, отражающих дрожащее пламя свеч. Потом, фукнув несколько раз, одну за другой погасила все свечи. Раздеваться в такой большой комнате при свете было стыдно. Мария на ощупь откинула полог, сунула золотой гребень под подушку. И в этот миг ее крепко схватили сзади, плотно зажав рот и не давая вырваться.

Второй человек появился из–за портьер, медленно подошел к Марии. Девушке был виден только черный силуэт на фоне окна, но она сразу узнала подошедшего.

— Вот так–то… — раздельно произнес барон Оттенбург и попытался потрепать Марию по щеке, но, наткнувшись пальцами на ладонь, зажимающую рот, усмехнулся и опустил руку.

— Ваша светлость! — незнакомо зашептал тот, кто держал Марию. Гораздо лучше будет, если это сделаю я. Грех получится больше, понимаете?

— Понимаю… — протянул Оттенбург. — Старый греховодник! Что же, желаю удачи.

Барон вышел, прикрыв дверь. Ключ несколько раз повернулся в замке. Ладонь, зажимавшая рот, сползла на грудь, мужчина дернул шнуровку лифа, пытаясь распустить ее.

— Побалуемся, красотка? — спросил он.

Только теперь она признала этот хриплый шепот. Еще не веря происходящему, она рванулась, но отец Антоний ухватил ее за руку и с неожиданной силой швырнул на кровать.

— Детка, тише!..

Когда все было кончено, монах приподнялся на постели и негромко, хорошо поставленным голосом опытного проповедника произнес:

— Ты сама виновата во всем. Это твой грех. Ты своей выставляемой напоказ непорочностью ввела меня в искушение. Господь простит меня. «Истинно говорю вам, будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили». Соблазнившийся будет спасен, но горе искусителю! Особенно тому, кто соблазнил слугу господа!

Мария молчала. Отец Антоний издал короткий смешок и сказал:

— Ладно, к этому мы вернемся утром, а сейчас у нас впереди целая ночь. Признайся, девочка, тебе понравилось со мной? Францисканцы — лучшие любовники на свете… Молчишь? Ну ладно, спи пока… Об этом мы тоже поговорим ближе к утру… — отец Антоний повернулся на бок и сонно пробормотал: — С великой радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения…

Монах уснул. Мария тихо, опасаясь разбудить его, отодвинулась в дальний угол широкой кровати и попыталась привести в порядок разорванное платье. В замке было тихо, лишь башенные часы гулко отбивали четверти, да иногда слышался тяжелый удар и треск досок — единорог не спал в загоне, пробуя прочность стен. Мария связывала лопнувшие шнурки, не глядя на свое жалкое рукоделье. И думала, думала, в сотый раз повторяя в мыслях одно и то же.

Это конец. Придется распрощаться с чудесной мечтой, снизошедшей на нее, когда она в слезах прибежала к логову единорога, жалуясь, что войска пришли вновь, и вдруг поняла, как просто слабая девушка и большой добрый зверь могут остановить кровопролитие. А потом мудрые речи отца Антония, того самого Антония, что храпит сейчас рядом, навели ее на мысль примирить всех государей и все народы.

Но теперь мечта погибла, и виновата в этом сама Мария. Вероятно, она действительно слишком подчеркивала свою юную безгрешность, да еще надела проклятое белое платье с открытой грудью и коротким пышным рукавом. Бесстыдно распустила волосы и закалывала их драгоценной брошью. Она подражала родовитым дамам, но у нее не было знатного имени, защищающего принцесс от посягательств мужчин. К тому же нельзя было брать в исповедники нестарого еще человека, через день приходить на исповедь и тем соблазнять его, соблазнять всякий час, пока он не впал в отчаяние и не нарушил обета целомудренной жизни. С какой стороны ни посмотри, всюду виновата она. Вот только, зачем был в комнате барон Оттенбург и почему он не остановил монаха? Или здесь вообще никого не было и все просто почудилось ей в бреду?

На улице послышался шум, крики, скрежет металла, мелко посыпалось стекло, потом по камню упруго простучали копыта коня, беготня во дворе усилилась, еще несколько всадников скорым галопом промчались внизу, после чего все стихло. За оконным переплетом медленно голубело утро.

Часы пробили шесть. За дверью четко прозвучали шаги, ключ повернулся, и в зале появился фон Оттенбург.

— Спишь? — спросил он у продирающего заплывшие глаза отца Антония. Давай, быстро готовь ее к выходу, — барон мотнул головой в сторону Марии и зло добавил: — Де Брюш сбежал.

— Как?! — отец Антоний подскочил от неожиданности.

— Вот так! На неоседланной лошади!.. В одной сорочке!.. Это ты, сука, наделала, — барон повернулся к замершей Марии. — «Распахните ворота замков, опустите мосты!» Черта с два он удрал бы у меня, если бы ворота были заперты! А!.. — фон Оттенбург махнул рукой и быстро вышел.

Отец Антоний поспешно одевался.

— Платье поправила? — деловито спросил он. — Молодец. Скорее, народ уже собрался, нас ждут.

— Вы же знаете, мне больше нельзя к единорогу, — убито прошептала Мария. — Я не пойду.

— Пойдешь… — зловеще протянул отец Антоний. — Я вижу, ты, милочка, ничего не поняла. Сейчас надо исправить тот вред, что ты нанесла своими безбожными речами. Войско готово в поход, и народ собрался. Но никто не станет воевать, пока верит твоим словам, так что дело за тобой. Слышишь, как бушует твой зверь? Господень гнев не терпит блуда! Идем!

Так вот в чем дело! — У Марии словно открылись глаза. — Значит не было никакого невольного соблазнения, и отец Антоний обидел ее вчера не в приступе любовной горячки, а из низкого желания услужить господину. А сам Оттенбург клялся ложно, целовал распятие, вынашивая в груди планы предательства. И все для того, чтобы и впредь бронированная конница могла вредить безоружным жителям Эльбаха. А она–то, глупая, надеялась примирить хищником! Да они страшнее сотни чудовищ…

Отец Антоний взял Марию за локоть, повел за собой. Мария шла покорно с потухшими глазами. В голове моталась одна–единственная фраза, сказанная некогда священником эльбахской церкви и почему–то запавшая в память: «Не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего сделать».

Рядом с замком, на ристалище, где скакали, бывало, борющиеся рыцари, толпился народ. Высокие скамьи, на которых обыкновенно восседали знатные дамы, на этот раз были открыты для простого люда. Оттенбург желал, чтобы как можно шире распространились в народе рассказы о том, как, посланное богом чудовище расправилось с ложной девственницей, посмевшей призывать к позорному миру.

Единорог, оставленный здесь на ночь, безостановочно кружил по арене, толкал рогом гнущиеся доски барьера. Время от времени верхняя губа его вздергивалась, обнажая квадратные желтые зубы, и из широкой груди вырывался клокочущий рев. Зверь был голоден и разъярен, на губах и черном носу выступали капли крови. Дело в том, что Оттенбург хотя и поверил в план отца Антония, но помнил, однако, и обстоятельства первого появления дива и потому предусмотрительно засунул в кормушку с овсом обрезок излюбленного оружия — подметной каракули.