Евгений Рысс - Сквозь завесу времени (сборник) Страница 7

— Так. А почему вы говорите по-русски?

— Все люди теперь свободно владеют шестью языками. Один из них — русский. Вас еще что-нибудь интересует?

— Ну… думаю, для первого дня новостей хватит. Когда можно будет выехать, — дядя Женя запнулся, словно позабыл нужное слово, — домой?

— Мой ракетоплан к вашим услугам. Но если желаете, отправляйтесь на монорельсе. За это время дом для вас подготовят. — Главный Космонавт протянул руку сначала дяде Жене, потом мне: — Значит, на север?

— Да, в Россию…

Проснулся я оттого, что теплый, ласковый свет щекотал лицо: в квадратный застекленный иллюминатор били желтые лучи огромной звезды. Я кинулся к дозиметру, с которым мы никогда не расставались. К моему удивлению, тонкие, почти незаметные стекла совершенно не пропускали радиоактивных частиц. Прикрыв ладонью глаза от слишком яркого света, я подошел поближе к иллюминатору.

Всплывающая над горизонтом звезда была круглой, алой, окруженной узким желто-розовым ободком. От нее разбегались по прозрачному, как синяя вода, небу розовые, золотистые, белые облака. «Красиво», — подумал я, опуская взгляд, и тут же в испуге отпрянул от иллюминатора. Огромное чудище, вцепившись в серую почву единственной толстой ногой, протянуло к стеклу узловатые лапы. Его темные, извилистые лапы почти неподвижны, но трехпалые ладони, трепеща от жадности, тянулись ко мне. Они были бесчисленны, зеленые, тонкие, дрожащие.

— Дядя Женя! — закричал я, бросаясь к белому прямоугольнику люка. — Дядя Женя!

Дверца люка открылась, и дядя Женя шагнул ко мне.

— Доброе утро, Андрейка. Как спал?

Я в ужасе показал пальцем на многолапое чудище. Дядя Женя улыбнулся:

— Не пугайся, малыш. Это клен. Земное дерево. Абсолютно безвредно. И очень красиво.

Он подошел к иллюминатору и стал поднимать стекла. Я не спускал глаз с дозиметра. Лицо мне тронуло прохладным, удивительно свежим ветром. И… ничего, дозиметр не предупреждал об опасности.

— Бедный малыш! — Дядя Женя провел большой, твердой ладонью по моей голове, вынул у меня из рук дозиметр и небрежно бросил его на стол. — Землю защищает от радиоактивности воздух, атмосфера. Деревья на людей не кидаются. Солнце, — он показал на круглую, ставшую теперь желтой звезду, — согревает нас. Я же тебе обо всем этом рассказывал, малыш…

Да, жизнь моя на Земле началась с ошибок. И по тому, как мне было нелегко приспособиться к жизни на давно обжитой планете, я понял, насколько же труднее бывает разведчикам на вновь открытых планетах.

Казалось, про нас забыли. Никто нас не навещал, никто не мешал дяде Жене вспоминать, а мне узнавать Землю.

По утрам дядя Женя готовил завтрак (собственноручно, кухонные автоматы он надменно игнорировал, ворчал: «Надоели на звездолете, вот возьму да и вернусь на пятьсот лет назад»), Потом, после завтрака, он усаживался перед электронной машиной послушать, как он говорил, новости. Зачастую новости были двухсот- или трехсотлетней давности, и поэтому дядя Женя называл машину «старая сплетница». Но оттащить его от «старой сплетницы» было невозможно: ерзая в кресле, блестя глазами, дядя Женя заставлял ее иногда по нескольку раз рассказывать и показывать одно и то же. «Малыш, — кричал дядя Женя, — иди сюда!» Я подходил: на телеэкране волны надвигались на горбатые желтые пески («Сахара!» взволнованно покашливал дядя Женя). Или: автоматы строили город из стекла и металла. «А это Марс, малыш…»

Я еще на «России» слышал от дяди Жени, что в пустынях будут моря, а планеты заселят люди. И я не понимал, почему дядя Женя так волнуется: ведь он все это знал заранее. Я торопился в сад, в лес — на Землю (с нашим домом я быстро освоился и больше не называл окно иллюминатором, а дверь — входным люком).

Нет и не может быть во всей Вселенной планеты лучшей, чем Земля! Вы родились и выросли на ней, пригляделись и не замечаете, что вся она — сплошное чудо. Вот хоть воздух… На звездолете исправно работали регенераторы, ионизаторы, воздух был насыщен кислородом, дышалось легко. Но разве можно сравнить этот обычный, искусственный воздух с земным! Днем он теплый, медовый, настоенный на луговых цветах и травах; пронизанный лучами солнца, он и сам кажется золотистым и густым, как топленое молоко. А вечером, когда планету заливает голубая влага, воздух прохладен и душист, словно в комнату внесли охапку лесных, мокрых от росы ландышей.

Застывшие в черноте где-то впереди корабля, врывающиеся в телескоп алмазными, колющими глаз остриями звезды достаточно надоели мне за годы полета. Но на Земле они совсем другие. Зеленоватые, чуть мерцающие, они плывут по темной синеве неба, плывут медленно, почти незаметно. И огромный семизвездный ковш Большой Медведицы всю ночь черпает и не может вычерпать бездонного пространства…

А деревья! Может быть, самое большое земное чудо — деревья. Одноногие и многорукие, они разбрелись по всей планете, несмотря на свою, казалось бы, полную неподвижность. Клен, которого я так испугался в свое первое земное утро, добродушный, ласково помахивающий своими бесчисленными листьями, похожими на детские ладошки. Береза, опустившая легкие пряди ветвей до белокорых колен, задумчивая и нежная береза. Стремительная, рыжая стрела летящей ввысь сосны. Елка — темно-зеленый шатер с островерхой светлой макушкой… Трепетная, круглолистая осина… Дуб-богатырь, развернув грудь, плотно прижав крепкие, словно из позеленевшей бронзы вырезанные листья, бесстрашно встречает ветры на опушке леса, заслоняя собой более слабых. И ветры, ударившись о его твердую, потрескавшуюся кожу, поворачивают вспять…

Облака. На них можно смотреть часами. То белые, распластанные в полете, как лебединые крылья, то густо-синие, словно черные, глыбы, громоздящиеся друг на друга, откуда-то изнутри с грохотом раскалываемые фиолетовыми клиньями молний.

Цветы. Солнечные капли лютиков и густая кровь георгинов. Скромные Иван-да-Марья и пиршество запахов, красок, форм — розы…

Звуки. Молоточки дождя, шелест травы, треск кузнечиков и по ночам соловьи, перекатывающие в горле шарики из хрустально чистого, необыкновенно звонкого серебра…

Я влюбился в Землю. «Разве можно, — думалось мне, — променять такую прекрасную планету на какую-нибудь другую? Разве можно попрощаться с ней и на годы улететь в черную пустыню космоса? Нет, никогда. Дядя Женя тоже больше никуда не полетит, мы выберем себе земные профессии, мы будем жить только на Земле!»

Шли дни, похожие один на другой, как далекие звезды. Но дядя Женя уже больше не задавал своей машине вопросов о прошлом. Теперь на телеэкране появились схемы и чертежи: звездолеты различных конструкций, двигатели, солнечные паруса… Дядя Женя стал расхаживать по террасе молча, руки заложены за спину, брови сползли к переносице. С ним бывало такое и раньше, на «России», но тогда я знал: он тоскует по дому, по планете Земля. А теперь ведь мы наконец прилетели, мы дома, мы никуда не собираемся… А он с утра ходит по террасе — пятнадцать шагов вперед, пятнадцать шагов назад, будто снова в рубке звездолета.