Харлан Эллисон - Боль одиночества Страница 7

И Поль чувствовал безмолвный укор - даже когда закрылся в ванной. Сидел на краю ванны, пустив горячую воду, пока зеркало не запртело сверху донизу, и он уже не мог видеть там своего лица - не мог видеть безумного блеска своих глаз, таких знакомых и так похожих на слепые глазницы обосновавшейся в комнате твари. Мысли сперва. бежали, потом, будто лава, текли - и наконец застыли.

И тут Поль вдруг понял, что не помнит лица ни одной из женщин, приходивших к нему в квартиру. Ни единого лица. Все они оставались для него безлики. Поль не смог припомнить даже лица Жоржетты. Просто ни единого лица! Все они были для него лишены выражения - или хоть чего-то запоминающегося! Господи, сколько же безликих трупов пришлось ему засеять! К горлу подступила блевотина, и он понял, что должен немедленно выбраться отсюда - прочь, прочь из этой квартиры, прочь от чудовища в углу!

Поль вывалился из ванной. Потом, покачиваясь и обтирая стены, добрался до входной двери - и прижался спиной к запертой плите добротной древесины, втягивая в себя мучительные глотки воздуха и постепенно понимая, что теперь ему так просто не выбраться. Когда он вернется, тварь все равно будет его поджидать - когда бы он ни вернулся.

И все-таки Поль ушел. Сначала - какой-то бар, где ставили только Синатру - и Поль, впитав в себя столько слезливой тоски и жалости к своей горькой судьбине, сколько смог, окончательно пришел в экстаз от того места, где певец в сопровождении оркестра вытягивал:

Ax, как мне забыть

Годы юных грез,

Что оставили

Только четки слез!

Потом другое место - вроде бы пляж, - и Поль стоял на песчаном берегу - внутри звенела пустота а чайки кружили над ним в черном небе и визжали "кри-кри-кри" совсем сводя его с ума - нагибаясь он погружал руки в песок и швырял полные горсти песчаной тьмы вверх - вверх - туда - только бы прикончить этих поганых каркающих ведьм!

Потом еще какое-то место - с говорящими огнями - огни произносили всякие слова - невразумительные слова - неоновые слова - вроде бы отпускали грязные замечания - но Поль так толком ничего и не разобрал.

(Один раз ему вдруг показалось - он заметил маскарадных гуляк из сновидения - холодный пот тут же заструился по спине - и Поль мигом скрылся.)

Когда он наконец вернулся к дверям своей квартиры, то прихваченная им бабенка побожилась, что, хоть она, ясное дело, не телескоп, но уж - будь спок! - глянет, чего он там хочет ей показать, - и сразу разберет, чего там такое. Когда шлюха так уверенно об этом заявила, Поль, решив на нее положиться, повернул в замке ключ и отворил дверь. Потом протянул руку за косяк и включил свет. Да... да... вот она... ну вот же она... эта тварь... все верно... вот... говорил же... вот она... и пристальный взгляд... вот она!

- Ну? - чуть ли не с гордостью вопросил Поль, указывая в угол.

- Что "ну"? - отозвалась шлюха.

- Ну, как насчет вон того?

- Чего вон того?

- Да вон того, вон того, блин! Я вон про то тебе, сука, толкую! Вон оно! Вон там!

- Знаш, Сид, у тебя, кажись, крыша поехала.

- Знаш, гнида, я ведь не Сид! И не шмизди, сучье вымя, что ни хрена там не видишь!

- Дак сам же сказал, что Сид, и почему тебе не быть Сидом, а я там ни хрена не вижу, и чего тут топтаться, давай ляжем куда помягче, а если пока не в кайф, то так и скажи - пропустим еще по маленькой, и будет то самое, что доктор про...

Тут Поль, с диким воплем вцепившись шлюхе в физиономию, швырнул ее вниз по лестнице.

- Пошла на хрен, падла! Катись ко гребаной матери!

И шлюха кое-как утопала - а Поль опять остался наедине с той тварью, которая, впрочем, никак не отреагировала на перепалку. Лишь сидела с неумолимым спокойствием, ожидая того последнего мгновения, когда сможет наконец вырваться из плена вменяемости.

Так они вдвоем трепетали в каком-то нервном симбиозе - и каждый отчаянно старался отделиться от другого. Человека покрывала тончайшая пленка ужаса и отчаяния, а внутри у него, подобно густому черному дыму, клубилась чудовищная боль одиночества. Тварь порождала любовь - а он пожинал лишь одиночество. Одиночество и страдание.

Поль остался в квартире один - и их было двое. Он сам... и та грязно-бурая тварь с угрожающе-пристальным взглядом - воплощение его душевных мук.

И тут Поль вдруг понял, что означал сон. Он понял - и понимание это так в нем и осталось. Ибо истинное значение сна всегда предназначается только самому сновидцу. Его нельзя передать и невозможно распознать извне. Поль понял все - и кто были его преследователи, и почему никто из них не был убит просто из пистолета. Понял, роясь зачем-то в платяном шкафу. Понял, отыскав там свой старый армейский чемодан, полный форменной одежды. Понял, обнаружив на дне этого чемодана увесистый кусок стали. Поль понял наконец, кто он такой, узнал это с торжеством и ликованием - и тут же понял все. И что за существо таится в углу. И кто такая Жоржетта. Вспомнил лица всех женщин этого проклятого мира - и лица всех мужчин тех проклятых снов. Узнал и человека за рулем, что спас его от толпы ряженых (тут и оказался ключ ко всему). Все это лежало прямо перед ним, само шло к нему в руки ждало только, чтобы он понял.

И тогда Поль прошел в ванную. Он вовсе не собирался позволить твари в углу увидеть его триумф. Намеревался отведать это сам. Вот он-в зеркале. Вот его лицо. Хорошее лицо. Спокойное. Поль долго разглядывал себя в зеркале, а потом негромко спросил:

- Почему же тебе пришлось уйти?

И поднял кусок стали.

- Никто, - произнес он, поднося к лицу массивный ствол, - ни один человек не наберется мужества выстрелить себе в глаз.

Уткнув холодное дуло оружия в закрытое веко, Поль все так же негромко продолжил:

- В висок - это всегда пожалуйста. Кто угодно. Ну, кое-кто из бравых ребятишек может выпалить себе в рот. Но в глаз - никто. Нет, никто.

Потом он спустил курок - именно так, как учили в армии - спокойно, одним плавным движением.

И тогда из комнаты донеслось дыхание - тяжелое, шумное, размеренное.