Далия Трускиновская - Маршрут Оккама Страница 7

Мои соображения о том, где искать Новодевичьего, вместе с отсканированными статьями (изначальными, не прошедшими моей обработки, потому что я, доводя их до неузнаваемости, обычно менял почти всю географию), были отправлены Витьке.

То, что письмо оказалось прочитано вражьей партией еще до отправки, — это само собой разумеется.

Витька поблагодарил, заглянул еще раз, кое-что уточнил (я неоднократно повторил, что автор статей десятилетней давности может оказаться покойником) и пообещал держать меня в курсе поисков. Возможно, к тому дню у меня дома уже работал «клоп», исправно передавая нашу беседу вражьей партии.

И тут я устраняюсь. Хотя бы потому, что Витька исчез, меня никто не беспокоил, строительство бункеров и блоков на берегу озера кое-как продолжалось, а что происходило на самом деле — я действительно не знал. Потом, конечно, узнал из рассказов очевидцев. Вот они пусть и перенимают эстафету повествования.

Путешествие беременной великой княгини Катерины Лексевны из Москвы в Петербург было рассчитано попросту: двадцать девять почтовых станций между этими городами — и двадцать девять дней положили на путь. Так распорядилась государыня Елизавета Петровна, имея в виду не потревожить скорой ездой по ухабам имеющее родиться чадо. Поезд растянулся на несколько верст, и немудрено, что в иных каретах крестного хода не видели даже издали.

В самом хвосте тащились два человека, чьи имена включили в список свиты чуть ли не за день до отъезда. Один из них был великий забавник, умеющий рассмешить даже самую скорбную харю, Лев Нарышкин, другой — черноглазый красавец-камергер Сергей Салтыков. Они угодили во временную опалу к императрице Елизавете из-за амурных проказ: оба чересчур подружились с великой княгиней.

Путешествие к свиданиям не располагало, за Катериной Лексевной был налажен бдительный присмотр, однако добрые люди переносили сказанные второпях нежные слова и в ту, и в другую сторону.

Таким образом получилось, что на следующем ночлеге в палатку, занимаемую обоими проказниками, прибежала молодая особа в голубом атласном плаще, капюшон которого так прикрывал высоко взбитую прическу, что и личика было не разглядеть.

В палатке развлекались игрой в фараон — удовольствием не дешевым, однако модным. Сели играть Салтыков, Нарышкин и еще два кавалера, с которыми они познакомились и близко сошлись в последние два дня. Те, едучи по своим частным делам, оказались соперниками опальных господ в сражении за обед, которого, кстати, на той почтовой станции и быть уже не могло — Нарышкин с Салтыковым ехали едва ли не последними, за ними ползли разве что телеги с мебелью и всевозможным скарбом. Новые знакомцы оказались людьми светскими, проигрывая, искренне развлекались, и увязались провожать царский поезд, не считаясь со временем.

Один из них был молод, высок и статен, разговорчив не в меру, хотя и с забавным выговором — словно бы жил не в России, и словечки вворачивал диковинные, и руками размахивал несообразно. Однако его модная развязность раздражала опального и лишенного обычных своих приятелей Салтыкова куда меньше, чем коротковатый кафтан и отсутствие обязательных для носящего шпагу дворянина буклей.

Другой же, лет сорока, в паричке, который был ему велик и ползал по голове, словно живой, вел себя не в пример скромнее и время от времени вдруг разражался фразой на языке, в котором невозможно было признать ни французского, ни итальянского наречия, но, возможно, это было аглицкое. По-русски он выражался в основном односложно, однако был предупредителен и услужлив.

Только откупорили бутылки и раздали карты, как снаружи донеслось настойчивое мяуканье.

Тайный этот знак ввел в моду Левушка Нарышкин, сам он изображал мартовского кота совершенно бесподобно, великая княгиня вмиг освоила тонкое искусство, пришлось учиться и придворным девицам. Да что говорить, коли и сама государыня покровительствовала кошкам и могла тратить немалое время на игры с ними…

Сергей Салтыков сам впустил посетительницу. Увидев посторонних, она засмущалась и на вопросы отвечала сперва кратко, однако оба гостя деликатно отвернулись и занялись подсчетами в записной книжице, одной на двоих.

— Ну, что она, как она? — взволнованно спрашивал Салтыков. Основания для беспокойства у него было основательнее, чем у самого великого князя Петра Федоровича, потому что к интересному положению княгини он был в некотором роде более причастен.

— Тоскуют, плакали вечером… — тут посланница, увидев, как переменилось лицо Салтыкова, добавила невпопад: — Кланяться велели!

— Что еще?

— Потом книжку читали, о божественном толковали. О перстах небесных.

— О каких таких перстах? — предчувствуя повод для веселья, вмешался Нарышкин.

— Убогому у храма они милостыню подали, он о перстах сказывал — пятна-де по небу плывут, а то — Господь оттуда перстами упирается и дыры продавливает. И через те персты и дыры он нам время посылает…

— Экий бред! — воскликнул камергер. Посланница отстранилась. Живость выражения показалась ей возмутительной.

— Они иначе рассудили.

— Время — через персты? Или через дыры? — Салтыков был в большом недоумении. Он искренне не понимал, что великая княгиня нашла разумного в такой дури. Опять же — она от скуки читает книги философические, которых никто другой в здравом уме и листать бы не стал…

— А здоровье княгинино каково? Не растрясло ли ее? — догадался спросить Нарышкин. Посланница, обрадовавшись простоте вопроса, стала рассказывать все, что знала. Писать же записки и той и другой стороне было опасно — ну как перехватят? Из-за глупой записочки и в ссылку отправить могут…

И никто не обратил внимания на двух гостей, что подозрительно притихли над своей книжицей.

Потом, когда посланница, обремененная новыми поклонами, пожеланиями и ласковыми словами, убежала, игра разладилась. А вскоре Нарышкин принялся откровенно, как кот, зевать.

Два гостя вышли словно бы по нужде — да и пропали.

— Куда Костомаров подевался? — вспомнил, позволяя лакею разуть себя, Салтыков.

— Сыщется! — беззаботно отвечал пьяноватый Нарышкин. — Завтра же всенепременно!

Однако тут он был неправ — оба новоявленных приятеля пропали и из палатки, и из салтыковской жизни навеки.

Они вышли на свежий воздух и, озираясь, отошли подалее от бивака, окружившего на эту ночь почтовую станцию.

— Что я тебе говорил? — напустился высокий на своего неразговорчивого товарища. — Кто был прав?

— Ну, ты. А где же она храм нашла? Мы ведь ехали той же дорогой — не было никакой церкви.