Альфред Ван Вогт - ФАТА-МОРГАНА 2 (Фантастические рассказы и повести) Страница 74

Это знание — инстинктивное знание, уходящее в скрытые туманом седые времена истории — на мгновение вырвало из кошмарного оцепенения, но тут же он снова встретился с ее глазами, они улыбались, зеленые, как стекло, при лунном свете, полуприкрытые опущенными веками.

Она протянула руки сквозь извивающуюся красную путаницу. И в ней было нечто сверх всякой меры притягательное, так что вся кровь ударила ему в голову, и он зашатался, как сомнамбула — когда она нагнулась к нему, невыразимо милая, несказанно привлекательная в своем покрывале из живого ужаса.

И в этом красном, влажном клубке была какая-то своеобразная красота, лунный свет блестел и скользил по толстым, круглым, как черви, плетям и терялся в этой массе, чтобы вновь заблестеть и побежать серебряной змейкой вдоль извивающихся плетей — чудовищная, вызывающая ужас красота, ужаснее, чем какое-либо другое безобразие.

Но все это он осознал опять лишь наполовину, поскольку коварное бормотание вновь проникло в его мозг со своими обещаниями, ласками, призывами, которые были слаще меда; а впившиеся в него зеленые глаза были ясными и горели, как драгоценные каменья, и через пульсирующие темные разрезы он пристально вглядывался в еще более глубокую тьму, в которой было все… Он понимал это… Он неясно понял это, когда впервые глянул в плоские, неглубокие звериные глаза и увидел все, что было скрыто в их глубине: вся прелесть и весь ужас, весь страх и все очарование в этой бесконечной тьме, в которую ее глаза открывались, как окна с зелеными, подобно смарагдовым, стеклами.

Ее губы двигались, и среди бормотания, которое неразрывно сочеталось с тишиной и легким покачиванием ее тела и с ужасными движениями ее… ее волос — она очень тихо, очень страстно шептала:

— Я буду… сейчас… говорить с тобой… на моем языке… о, мой возлюбленный!

И, окутанная своим живым покрывалом, она склонилась над ним, бормотание нарастало, соблазняя и лаская, проникая в потаенные уголки его сознания — многообещающе, требовательно, необычайно сладко. Его тело начало зудеть при виде мерзости, но его отвращение было извращенным, оно взрывалось жаждой объятий той, которую он ненавидел. Его руки обхватили ее под живым покрывалом, влажным, теплым и отвратительно живым — и нежное, бархатное тело прижалось к нему, ее руки обвили его шею — и вместе с шепотом волна несказанного ужаса накрыла их обоих.

До самой смерти вспоминал он в кошмарных снах об этом мгновении, когда живые плети шамбло впервые заключили его в свои объятия.

Он вспоминал вызывающий тошноту удушливый запах, когда эта влажная масса покрыла его — толстые, пульсирующие черви обвили каждый сантиметр его тела, скользя, извиваясь, их влага и тепло проникали сквозь его одежду, и ему казалось, что он обнажен.

И все это за минуту оцепенения, а после — мгновенный поток несовместимых ощущений, прежде чем он впал в забытье. И он вспомнил о вчерашнем сне — он понял теперь, что это была страшная действительность, а скользящие, неясные ласки этих влажных, теплых червей на его теле вызывали восторги, которые невозможно выразить словами, — глубокий экстаз, который охватывает тело и сознание и глубоко трогает душу неестественным восхищением. Он лежал неподвижно, как мрамор, так же превратившись в камень, как все жертвы Медузы в старых легендах. А в это время ужасное вожделение шамбло пробегало по всем клеткам его существа, заставляя трепетать; через каждый атом его тела и через невидимые частицы того, что люди называют душой, через все, что было Смитом, вливалось это ужасное вожделение. И это было, действительно, ужасом.

Он неясно понимал это, даже тогда, когда его тело отвечало на Всепроникающий восторг, порочный, кошмарный призыв, который приводил в ужас его душу — и все же в самых потаенных глубинах этой души дрожал от наслаждения какой-то ухмыляющийся предатель. Но глубоко за всем этим он ощущал ужас, отвращение и отчаяние, превосходящие всякую меру, в то время, как интимнейшие ласки проникали в самые потаенные уголки его души, — а он знал, что душу трогать нельзя, — и трепетал, несмотря на все это, в опасном вожделении.

И этот конфликт тела и сознания, смесь самозабвения и отвращения он ощутил в кратчайшее мгновение, пока ярко-красные черви извивались над ним и ползали по нему, глубокий, омерзительный трепет нескончаемого удовольствия, проникающего в каждую частичку его существа. И он не мог двигаться в склизких, восторженных объятиях — его захлестнула слабость, которая становилась все сильнее после каждой, следующей одна за другой волны сильного восторга, а предатель в его душе делался все сильнее и прогонял отвращение — и это в нем прекратило борьбу, когда он полностью погрузился в сияющую темноту, которая заставила его забыть все, кроме этого всепоглощающего восторга…

Когда молодой венерианец поднялся по лестнице, ведущей в квартиру Смита, то машинально вынул ключ, и между его тонкими бровями образовалась складка. Он был строен, как все жители Венеры, имел светлую и гладкую кожу, и, как у большинства его соотечественников, выражению ангельской невинности на его лице не следовало доверять. У него было лицо падшего ангела, но лишенное демонического величия; в его глазах ухмылялся черт, а вокруг рта тянулись тонкие линии, которые свидетельствовали о бесцеремонности и разгульной жизни, а также о долгих годах, заполненных беспрерывной сменой занятий, в течение которых его имя, наряду с именем Смита, стало самым ненавистным и самым уважаемым в анналах космической полиции. Теперь он поднимался по лестнице, удивленно морща лоб. Он прибыл в Ландароль с полуденным космолетом — «Деву» он с помощью краски и других средств сделал неузнаваемой — и увидел, что дела, которые он надеялся увидеть завершенными, находились в полном беспорядке. Из осторожных расспросов он узнал, что Смита никто не видел уже три дня. Это не было похоже на его друга — тот до сих пор еще никогда не подводил его, а непонятное отсутствие Смита поставило на карту не только надежду на крупную прибыль, но и их личную безопасность. Джерол мог себе представить только один вариант решения этой загадки: свершился приговор судьбы. Физическая невозможность была единственным объяснением. Размышляя над всем этим, он вставил ключ в дверь и открыл ее. И в этот момент, когда открылась дверь, он почувствовал — произошло что-то страшное…

В комнате была полутьма, и некоторое время он не мог ничего видеть, но при первом же вдохе почувствовал чужой, неописуемый запах, полусладкий, полуотвратительный. И в глубине его существа ожили унаследованные воспоминания — древнейшие воспоминания из эпохи болот, от предков-венерианцев, очень далекие и давно прошедшие… — и дали сигнал предупреждения.