Андрей Ефремов (Брэм) - Мистическая Якутия. Рассказы и повести Страница 8

А дождь разошёлся не на шутку: поливало без продыху два дня. На третий перестал, и ближе к обеду, когда гроб с телом доставили к могиле, оказалось – могильная яма до краев полна воды. Решили – хоронить назавтра, когда вода уйдёт в грунт: не топить же упокойную как в канаве какой-то, не по человечески это, да и звери лесные прийти к телу могут, порвать. Той же скорбной колонной, больше времени теряя на вытаскивание телеги с гробом из раскисшей земли, поселковые вернулись в осиротевшую избу, не открывая крышку поставили гроб на две табуретки, да и разошлись быстренько, по новым правилам не помолившись. Вновь начало моросить.

Ночью, как только деревенские собаки приступили выть на полную луну, соседи услышали раздающиеся в доме Пелагеи громкие стуки и плач: «Ой-ёй-ёше-е-еньки-и-и!»… А дождь всё лил, и лил.

Опять два дня поливало как из ведра. Захаров посылал мужичков на кладбище проверить – ушла ли вода, да и так всё было ясно: не хотела земля принимать грешницу. После того, как было обнаружено, что у гроба была откинута крышка и он неведомым образом сошёл с табуреток на пол, мужички наотрез отказывались войти в ведьмину избу. Соблазнять их большими ёмкостями оказалось затеей бесполезной: население посёлка обуяли страх и ужас. Захарова, конечно же, добрые люди просветили – как обстоят дела в избе Пелагеи, – ничего общего со слухами и сплетнями, только чистая, без всякой шелухи, информация; так как это находилось за пределами человеческого разумения, он, несколько поколебавшись, был вынужден пригласить на помощь приближённых к потусторонним силам шамана и скопца. Тайная вечеря прошла в сельсовете:

– Вы это, товой-то, разузнайте там… да смотрите, не особо по деревне-то распространяйтесь… трихомоноз идрит…

Бледный дождь всё поливает, время идёт вяло, неторопливо, – тоска. Из избы грешницы уж и смердит не на шутку: тело начало разлагаться. Стуки, тем не менее, по ночам не прекращались. По поводу стуков – люди не обманывали: Захаров самолично провёл одну ночь неподалеку от избы, никто не заходил и не выходил, а стуки были слышны: будто глухие удары твёрдых предметов, или мебель неловко впотьмах передвигают. Один раз примерещилось, будто в окне вроде как зелёный свет мелькнул, но Захаров решил – привиделось.

Итак – шаман Байбал «не особо», а вот дед Василий шумно, со псалмами, выяснили обстановку. Каким образом они это дело провернули, осталось тайной в серых сумраках, но следующий разговор отважной троицы: сектанта, шамана и атеиста, оказался более насыщенным:

– Та-ак, чего разведали, трихомоноз идрит?

– Аннака, эта… нитки чёрные должны быть… – Байбал показал Захарову сморщенный кулачок, – вот такие…

– Ты чевой это товой-то?! – не понял голова.

– Огонь боросать нада, аннака… Нитки сапсем плохие, шипка плохие, вот такие, – похоже, шаман пытался сухоньким кулачком изобразить размер клубка загадочных ниток, – вот такие. Грехоп монога, аннака. Бедьма окоянная… Да, Баhыылай (Василий, як.)?

Надо трезво признать – шаману ведьмачьи штучки были не в новинку и не в страх: он прекрасно знал – грозные якутские удаганки, на его веку, бывало, и похлеще вензеля выкамаривали. А скопцу – что удаганки, что шаманы, что ведьмы – всё едино – все от нечистого.

– Ну, да, корень ты мой ясеня, – ласково пробасил скопец, – ихде-то она, окаянная, клубок ниток чёрных со своими грехами схоронила, сжечь нужно, тогда, мога-быть, Господь и призрит… Предлагал я ей от чистого сердца в своё время к Господу обратиться да сиськи-то откромсать, не послушалась… Обратись, уверуй, Захаров, крестись! Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит.5

– Аннака – у кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне,6 – как ни в чём не бывало, железно и чётко, без всякого акцента, разве что сильно окая оппонировал Байбал.

Дед Василий с Захаровым потрясённо уставились на шамана, тот невозмутимо теребил металлические висюльки на своей одежде. Первым пришёл в себя скопец, и продолжил обрабатывать ошарашенного коммуниста:

– Ох, не доведёт до добра грешник твой малый! Избавься от проказника окаянного: сродни бесу он лукавому, только так и спасёшься!.. – указал пальцем на Павла, – не слушай, не слушай язычников: оне ведь токма прикрываются познанием писания…

– А ты Захарову два кирпича дай, аннака!

– Зачем?! – не понял скопец, – чего это ты, язычник, выпороток,7 в высших матерьях кумекать могешь?..

Язычник начал было объяснять – как он всё это понимает:

– Слушай, дуботолк8 кагда в городе обретался, батюшка Ефрем изъяснял: «а промежду их»…

– Этот Ефрем – самый великий греховодник, раскольник и сектант, знаем мы таких! Это его кирпичом следоват, а у нас специальный струмент имеется!..

Но пришедший в себя голова, поправив на шее вдруг ставший тесным когда-то модный галстук в голубой горошек, перебил стариков и направил разговор в нужное ему русло:

– Где этот клубок находится?!

За эти беспокойные дни он почти уверовал; но с определением своего «проказника» как «малый» внутренне решительно не согласился, это и помогло ему совладать с неправильным религиозным дурманом:

– Керосин каждому за благое дело выделю!

– Дык в избе еёйной, ихдеж ышшо… Избавься от окаянного!..

– Сегодня керосин давай, аннака! – весомо встрял шаман.

– Это ж с чего же?

– Тайга сейчас иду…

Захаров понял – где-то на подходе к посёлку маячит на своей телеге уполномоченный НКВД Слепцов, которого шаман боялся как огня. Каким образом Байбал про это проведал? Так ведь на то он и шаман.

– Хорошо, будут нитки – будет керосин, – ответил голова; настроение приподнялось, пришла мысль: – «Вот оно – спасение-то; грядёт, понимаешь»!

Через полчаса клубок чёрных ниток лежал на покрытом выцветшим кумачом столе Захарова. Ещё через час в контору сельсовета прибыл Слепцов…

– …Ха, стучит старая, говоришь?

– Стучит.

Слепцов и Захаров стояли под проливным дождём у крыльца избы Пелагеи: оперработник – широко расставив ноги обутые в высокие хромовые сапоги и заложив руки за спину, коммунист – тоже в сапогах, но в коротких, и сгорбившись.

– Сам-то заходил?

– Ну…

– Чего – «ну»?

– Ну, не заходил, трихомоноз идрит.

– Лады, сичас мы, это… – сотрудник НКВД снял фуражку, пригладил ладонью чуб чёрных волос, под дождём выглядевший как крыло ворона первогодка. Было бы рядом зеркало, он бы наверняка в него заглянул полюбоваться, – Подержи-кась…

Слепцов передал вожжи Захарову, ребром ладони сориентировал звёздочку на фуражке с переносицей, два пальца приставил к бровям под козырёк, подтянул пряжку ремня ближе к пупку – со стороны все эти манипуляции выглядели как некое таинство, или даже обряд; и смело, размашистым шагом, уверенно вошёл в дом.

В избушке раздались громкие стуки.

Слепцов тут же вышел, взял вожжи, сел в телегу:

– Лады, сичас мы, это…

Захаров с ужасом смотрел на Слепцова: уполномоченный был совершенно седой и явно не в себе!

– Лады, сичас мы, это… Н`но-о! Цоко-оль!.. – вожжи хлестнули по бокам лошади, беспокойно дёрнулся обляпанный грязью хвост, противно заскрипели колёса.

Голова не посмел остановить Слепцова; он подошёл поближе к избе, нутро обдало ледяным холодом: в окне привиделся летающий по избе гроб со стоящей в нём молоденькой с виду ведьмой. Временами гроб с шумом натыкался на голые брёвна стен и об чумазую облупленную печь, лицо Пелагеи искажала злобная гримаса.

– Три… три… вот ведь стер… лядь… – до смерти перепуганный Захаров шустро перекрестился, язык сам собой зачастил: – Господи Иисусе, отец триединый, свят, свят…

Похоже, мегера почувствовала не то взгляд, не то упоминание Троицы, и уже стала оборачиваться к окну, но Захаров успел отскочить в сторону и прижался спиной к холодной и влажной стене дома.

– Изыди! Изыди, сатана!

Рассудок пытался съехать с верного курса, глаза бешено искали точку опоры; теперь появилось ощущение, будто содержимое мочевого пузыря вмиг превратилось в глыбу льда, и эта глыба с огромным усердием пытается покинуть организм.

– Ос-споди Иисусе… – выдохнул атеист.

Он так и не понял – что это было: то ли явь, то ли примерещилось с устатку да «после вчерашнего». Разумом он понимал – этого не может быть! Но картина происходящего отчётливо запечатлелась в его мозгу: гроб уверенно планировал по избе, и ведьма, поправ все законы физики и научного материализма, довольно устойчиво в нём стояла. Из тяжелой копны охристых волос во все стороны торчали волнистые пряди. Было похоже – её глаза, хоть и лучились ярко – как зелёные фонари, но ничего не видели, оттого гроб и натыкался на стены.