Дмитрий Щербинин - Счастье Страница 8

Где-то по истечении полутора или двух часов от начала застолья, Виталия стало тошнить. Он никому не сказал причины - а на самом то деле его стало тошнить от этих дергающихся рож, от того, что Вика чуть ли не каждый день рассказывал про них - вот они сидят, бормочут, чокаются...

И уже в ванной-комнате, куда его отвел Виктор, уже отступив от раковины, куда зажурчала смывающая вода, он прошептал своему старому другу:

- Не могу я так больше. В аду сейчас...

- В аду ты полтора года назад был. - немедленно парировал друг. - ...И надо ж - в лучшем магазине берем, и там все та же подделка... Или, может, настоящая - может, наш желудок к такому кушанью непривычен, а?

- Что ты такое говоришь? Зачем?.. Я же в аду сейчас! В аду!.. Полтора года прошло?! Уже полтора года?!..

- Тихо-тихо, что это ты так закричал?

- Да, да - я же теперь вынужден говорить шепотом, чувства свои скрывать. Я же умер полтора года назад, когда эти пришли и вытащили меня из Тьмы, из Музыки в эту большую, постылую жизнь. Все верчусь, суечусь, говорю что-то никому не нужное, забывающееся - и мне ведь тоже ненужное, даже ядовитое душу мне отравляющее. Говорю и делаю то, что совсем не хочу делать, и остановиться то никак не могу. И все это окружающее на то только направленно, чтобы забыл... чтобы ЕЕ забыл, чтобы Музыку забыл...

- Нет-нет. Ты в зеркало на себя посмотри. Ну хорошо - сейчас ты не в лучшем виде, но даже и так, не в лучшем виде, ты несравненно лучше выглядишь, чем полтора года назад. Посмотри - загар, явное пополнение - да ты на человека стал похож, а не на ту засушенную мумию, которая прежде была. Ты внешне выглядишь здоровым, значит и в душе...

- Что в душе, что в душе?!.. - резко прервал его Виталий.

Но тут и Виталия прервали - резко застучали в дверь ванной; и одна из приглашенных девушек, судя по голосу уже в сильном подпитии стала требовать, чтобы они возвращались к столу, потому что де все ждут не дождутся Виталия, когда же он прочитает новые стихи. Виталий, ничего ей не отвечая, вновь громким голосом заговорил, обращаясь к Виктору:

- Вот видишь, новых стихов от меня ждут. Ждут-ждут не дождутся! Какие же тут могут быть стихи, когда я в такой трясине живу!.. О, по настоянию женушки, я еще клепаю что-то, кажется еще связанное рифмой, но уже без прежнего чувства, жиром заплывшее, пустое. Ну, какие же тут чувства могут быть, когда я не страдаю, не плачу, но только все время в потолок смотрю, "любовью" занимаюсь и жру. Все это гнусно, гнусно, гнусно - тысячу раз гнусно! От этого меня тошнит!..

- Виталий, опомнись. Тебе вино в голову ударило! Голову под холодный душ поставь, и...

- Что "и"? Что же "и"?.. Опять в кому впаду, да?! Опять буду говорить то, что не хочу говорить, видеть то, что не хочу видеть, от чего воротит?!.. Ну уж нет - не надо мне ничего этого, сейчас вот высвободилось то, что накипело, сейчас им все-все выскажу!..

И он отпихнул Виктора, распахнул дверь ванной - при этом едва не сшиб подвыпившую девушку, которая конечно же так и стояла там, и все внимательно слушала. Он схватил девушку за руку, и ворвался в большую комнату, где на самом то деле никто и не ждал его стихов - всем им не было дело до его чувств, но они уже, как это часто бывает в больших компаниях, разбились на маленькие группки, и в каждой обсуждали что-то свое - кто огород, кто погоду, кто цены в магазинах, кто даже и его Виталия "хорошее" поведение.

- Сейчас я покажу вам хорошее поведение! - пророкотал Виталия, и отпихнул ту подвыпившую девушку с такой силой, что она ударилась о шкаф, вскрикнула, закрыла лицо руками, зарыдала - бросилась в коридор. - Сейчас я устрою вам хорошее поведение! Стихи мои захотели послушать?! Сейчас услышите! Шедевр!

И тогда он бросился в соседнюю, прежде пустовавшую, но теперь переделанную для его писательских нужд комнату. Там тоже все было светло, стояла дорогая импортная мебель, а роскошным креслом за письменным столом, мог бы похвастаться какой-нибудь негодяй из кожаного кабинета. Он не стал садиться в это кресло, он схватил блокнот, ручку, и согнувшись, стремительно стал там что-то записывать.

Оставшиеся за столом гости испуганно переглядывались, обменивались односложными репликами: "Что с ним? - Не знаю" или "Может скорую вызвать? А что, думаете, горячка?", наконец "Вика, ты хоть иди посмотри за своим мужем".

А Вика сильно изменилась за последние месяцы. Она пополнела, во всех чертах появилась некая пышность, и ясно было, что лет через двадцать превратится она в эдакую бабищу-командиршу, ту самую, что и коня на скаку остановит и в горящую избу войдет. В бабищу мир для которой сузиться до кухонного пяточка с бесконечным перетаскиванием кастрюль, сковородок, банок, склянок, супов и пельменей. Глядя на нее представлялся этакий живой, мягкий самовар, которому для существования необходимо обосноваться в некоей квартире, в семье - и вот тогда этот самовар будет из года в год передвигаться из комнаты в комнату, пыхтеть, время от времени выпускать из своих недр детей, и все разрастаться, разрастаться. По крайней мере, уже и за те полгода, которые минули со дня их свадьбы, Вика уже не звенела чистым голосом, но вот теперь поднялась с некой тяжестью, с ленью, вот, того и гляди сейчас заворчит-заворчит, руки в бока вставит, пойдет да и набросится на своего муженька, как медведица. Она и пошла в его комнату, хотела дверь закрыть и там, наедине, прошипеть что-нибудь ядовитое, так как хотелось скандала - за все эти месяцы не было повода, но вот теперь наконец-то... просто необходимый элемент семейной жизни.

Однако, двери она не успела закрыть, так как Виталий уже написал то, что хотел - и ушло у него на это не более двух минут. Он пробежал, он оттолкнул ее в сторону, и вот уже стоял перед гостями, некоторые из которых поднялись, стояли напряженные, готовые бросится на него, если он продолжит буйство. Но гости молчали, выключили и некое жалкое подобие Музыки, которое все время булькало и подвывало в углу. В совершенной тишине прочитал он им то, что записал в эти две минуты:

- Мне не надо ваших чувств поганых,

В них ложь и пустота - я ненавижу вас!

И мутит душу мне от ваших рож тупых и пьяных,

Вы ждали слов, и вот вам мой рассказ:

Я жил в обители своей среди видений,

Во мраке, но во мраке - вечности стезя,

Я жил питаясь от ветров голодных дуновений,

В стихах обрывки музыки ловя.

Я жил, и вспоминал одно мгновенье,

И встречи миг, - любовь вела меня;

Очей далекое свеченье

Питало страсть поэзии огня.

Я жил, но жизнь закончилась как только,

Проник в обитель солнца свет;

И я кричу, и я кричу, поскольку,

В душе моей уж прежних чувствий нет!..

И вы собрались здесь, чтоб пить, смеяться,

Здесь, в комнате, где прежде храм мой был;

И ждали, верно, что и я вдруг стану с вами надрываться,

И в гнусности ввергать свой пыл!..

Да - я устал, и не живу уж боле,

Пред вами тень былого уж стоит;

Но видите - еще дрожит душа от вашей соли,

Под пеплом искра все ж еще горит...

Он пророкотал эти, записанные без останова, в две минуты строки с таким сильным, пронзительным, рыдающим чувством, что многие заплакали. Кто-то, уже действительно сильно пьяный, даже опустился перед ним на колени, но Виталию стало настолько тошно от этой мерзости, что он перехватил его за руку, и одним сильным рывком поставил на ноги, и проволок в коридор. Тут же метнулся обратно в комнату, и зарычал:

- Во-о-он! Все! Все Во-он!!..

И я не стану описывать ту сцену, которая разыгралась следом - это была весьма гнусная семейная сцена, в которой Виталия обвиняли, что он совсем тронулся умом, что он не может сдерживать себя, и проч. Причем, больше всего его обвиняла Вика. У нее даже случилась истерика, она и руки заламывала, и волосы драла - наконец, стала бросать со стола посуду - в общем, ее саму пришлось удерживать... Спустя полчаса последние, во всю обсуждающие случившееся гости ушли, остались только: Виталий, Вика, и еще ее мать и отец, которые решили "помочь дочке в случае чего"; хотел еще остаться и Виктор, однако, Виталий выпроводил его - он хотел бы остаться в полном одиночестве, закрыть все поскорее темными шторами, услышать Музыку - да что говорить! - этого он хотел больше всего на свете. Однако, стоило ему только неосторожно заикнуться об этом, как на него обрушился такой град попреков, что он попросту зажал уши, бросился в свою комнату, и сидел там, в этом роскошном, ненужном, не замечаемом им кресле - сидел уткнувшись головой в стол, и все стенал, стенал, стенал. Кто-то подходил к нему, тряс за плечо, однако - он ругался, он выплескивал самые грязные слова какие только знал, и молил, молил, молил, чтобы все-таки оставили его в одиночестве.

Закончилось тем, что вызвали врача. Виталия осматривали, и он больше не сопротивлялся - к этому времени вспышка уже прошла, он вновь погрузился в апатичное состояние; бормотал что-то, что хотели от него услышать; и вот, с наступлением сумерек, на коленях вымолил прощения у Вики, и предварительно поклялся, что подобная выходка больше никогда не повторится. Это ведь Вика хотела, чтобы он молил на коленях - глупая бабья спесь, вычурность, театральность; она ведь и сама понимала - в глубине души своей понимала, что все это не по настоящему, что и не может быть по настоящему потому только, что и не было между ними никогда настоящей любви. Знала, знала ведь Вика, что никогда, за все эти месяцы не промелькнуло хоть на мгновение в сердце Виктора любовь к ней - что он любил либо ту иную, Звезду, Музыку; либо уж никого не любил. Потому, от понимания этого глубинного, от осознания несчастья своего, она и сцену днем устроила. Ну а теперь то, устала мучится, захотелось обмануть себя, и вот эта пустая рыцарская белиберда - колени, преклонения, в конце концов даже потребовала, чтобы он прочитал одно из тех, давным-давно написанных стихотворений - и ведь знала же, что не ей посвящено, так все равно попросила (все равно, что заставила) - и Виталию пришлось прочитать, да еще и слезы пролить, и ладошку ее поцеловать. Впрочем, я нисколько не собираюсь оправдывать Виталия, я вообще воздержусь от каких-либо комментариев к тем роковым событиям, которые разыгрались в ту же ночь.