Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи Страница 8

— Такто, сила бесовска, — говорила она тихо вполголоса, словно ее ктото мог подслушивать, — гряде на землю русску. Пабн Темночрев ему прозвище. Он лет за полета уж ходяша в лесах тутошних, да по весям страху сатанину на люди нагоняша. Я о ем в свой век слыхивала, я на ем зубы источила молитвою, дыру во лбу пробила крестным знаменем. Яко он входяша в веси, или во град, или села, тако и на распутьях силою бесовскою люди обдержаша и по своей воле сатанинской водяше. И барин твой, ямщик, печать его на себе носяша, яко же Темночрев по пятам его идяше и с уды своея анафемской не спускаша…

— Ты как мозгушь, стара, аль я не учул, откеда ты таковска? — весело возмутился Борода ее испуганному лепету. — А и проста ты, мать, погляжу, така глазаста, а дура. Шоб мне скрезь землю провалиться! Ты вот башь, каки энто, — як его прозвище — Темнобрюх твой? Не оной силы баре мой. Худой он совсем, хилый. А Пабн Брюх тот, народ говорит, за версту виден был, земля трясе от ходу его…

— Святый отче, угодниче! — рассердилась хозяйка на Бороду. — Тебе говорят аль нет? Барин твой печать злую темночревову на себе носяша, яко тот по пятам его гряде…

— Мати Безневестная! — посерьезнел ямщик. — И впрямь окромя чумадана у баре еще яка бесовска штука на главе была. Пузырь, язвить меня в душу! Ейбогу, пузырь! Неужто энто темнобрюхова скверна?

Бакчаров переводил глаза с одного спорщика на другого, пока сам не ввязался:

— О каком таком злом пришельце вы рассуждаете?

Спорщики враз замолчали и уставились на Бакчарова.

— Какомкаком, о Пабне, враге народу хрестьянского, — пояснил Борода. — А вы шо энто, в Москвах, о Темнобрюхе не слыхали?

Когда чудаковатый возница узнал от Бакчарова, что до Москвы не докатилась мрачная молва об этом черте и в столицах ничего о нем еще не знают, это показалось ему невероятным:

— Христос с вами! Не слыхали? Не слыхали про таежного демона? Анделы в Китаях, тады на шо Москве уши?

Отмахнувшись от разговоров, Борода сам подкрепился сальцем, выпил две кружки водки, достал откудато балалайку и начал лихо бренчать на ней народную музыку.

Прощай, матушка Россея,Прощай, берег, родный двор,За кобылой до СибириЕду нимо рек и гор.Мне дорожный хлеб приелси,Припилась в ручье вода,У костра поел, погрелси,Еде дале Борода.Нимо берег плыве лебедь,Под себе воду гребё.Нимо Раялошадь едетьЕё лебедь не ебё.Ту из лесу вси зверухи,Выбегають там и туть,От чего прижавши ухиТак испужено бегуть?Поспешай, кобыла Рая,Чуе жопа, чуе нюх,Не вино мене шатая,Мене води Темнобрюх…

Ямщик Борода пел до тех пор, пока Бакчаров не завалился в угол и не уснул там же, на лавке под иконами.

Сам ямщик почти и не спал. Только дремал немного на лавке рядом с Бакчаровым. Дед сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, пугливо крестил грудь:

— О Господи… ох ты, Боже…

Негодуя, плевал на пол и жаловался:

— Задремлю, а мене пес лижеть… большущий пес, больше Райки, и прямо в губы… К чему энто?

Бакчаров выглянул изпод тяжелой овчины и понял, что они снова в пути. Ночь была удивительно ясная. Учитель чувствовал себя очень скверно. Все тело его немело, а голова невольно тряслась. Их путь лежал по широкому темному простору. Мимо то и дело одинокими пучками проплывали почти облетевшие кустарники. Они призрачно вырастали в поле, как расставленные кемто дозорные. Дмитрий не сразу понял, проснулся он или сны все еще морочат его. Ветер гудел в ушах, земля со скрипом и стуком уползала в темноту. Толком ничего не было видно. Светили только самые яркие звезды. Да и те едва. Далекие громады гор больше чувствовались, чем виделись. Словно самая могучая из них, покачивалась над Бакчаровым согнутая спина Бороды.

Бакчарова проняла дрожь, ветер завыл грозно и зловеще. Он поежился и получше укутался.

— С вашим братом свяжешься, только кобылу застудишь, — тихо сам себе то и дело повторял ямщик, причитая добрым, беззлобным голосом.

Ветер свистел поразбойничьи, казалось, вотвот начнется сырая метель. Не имея возможности писать во время пути, учитель всю дорогу час за часом слагал стихи из своих впечатлений о путешествии. Слагал, и тут же они терялись во мгле затуманенного болезнью рассудка.

Там, в глубине тайги, где, ужасом объята,Течет лесная мгла, трепещет каждый прут,Во тьме сырой тревожатся волчата,С охоты мать свою волчицу ждут и ждут.

Лес мается, скрепит уже стволами,Беседует с ветрами бурелом.Тропа петляет темными долами,Немые идолы толкуют о былом.

Ночь духами язычников заклята,Лесные чудища пугающе ревут,И видят сон в норе своей волчата,Как мать убитую охотники везут.

Так от станции к станции шли сутки за сутками — ночь в деревне, а потом от рассвета до заката в дороге. А учителю становилось все хуже и хуже, пока он не стал совсем уж плох.

Бакчарову казалось, будто за ними гнались волки. Волки были очень настырными. Даже когда они на телеге вырвались из лесных теснин на открытый простор и устремились к реке, свирепые волки продолжали погоню. А кобыла Рая кидалась из стороны в сторону, пытаясь не угодить в окружение. На спасительной реке их бешеную телегу не выдержал гнилой мост, и они обрушились в воду.

Дмитрию Борисовичу казалось, что глубокой ночью, когда все уже кончилось, буйная речушка вынесла его тело в темные воды некой великой реки, которая тихотихо катила свой громадный, холодный и гладкий поток.

— Ах ты, господи, где ж это я? — фыркал он, удерживаясь на плаву в спокойных ледяных водах, тихих и совершенно прозрачных, над которыми проплывала пернатая мгла. От барахтающегося учителя расходились сверкающие круги. Чтото словно тина облепляло его члены и страшно мешало двигаться, так что Бакчаров даже испугался, что утонет.

Вдруг он услышал дивную песню, завертелся по сторонам и увидел, как в тумане чтото медленно приближается к нему, и вместе с тем приближаются и чистые ясные голоса. Один, самый ясный голос, пел звонче всех остальных. Слова были дивные, древние, но учителю казалось, что он уже слышал их раньше, хотя теперь и не мог разобрать их таинственный смысл. Вскоре сквозь песню степенно и в такт голосам донеслись звуки весел, и Бакчаров понял, что это челн.

— Эй! Плывите сюда! — закричал учитель, но дыхание у него перехватило от ледяной воды, и он сам едва расслышал свой голос. Но все же таинственное судно плыло на него и вскоре оказалось так близко, что Дмитрий Борисович разглядел, что это не просто челн, а прекрасная старинная ладья, как из сказки, и что в ней плывут светлоликие люди в белых как свет замысловатых одеждах и поют свою томную песню чистыми легкими голосами. Один из светлоликих заметил барахтающегося в воде, лег на нос лодки и протянул руку со светильником. Пение прекратилось, и к утопающему весело обратились: