Генри Каттнер - Этот мир-мой! [Авт. сборник] Страница 8

— Он лежит там.

Махони окинул его яростным взглядом.

— Снова эти ваши фокусы, да?! — рявкнул он.

— Я здесь ни при чем.

Наконец полицейские вышли из лаборатории, оставив худощавого светловолосого человечка, который задумчиво разглядывал Гэллегера.

— Как дела? — спросил Кэнтрелл.

— Э-э… хорошо.

— Вы что, спрятали где-то еще пару этих… игрушек?

— Тепловых излучателей? Нет.

— Тогда как же вы убиваете этих людей? — плачущим голосом спросил Кэнтрелл. — Я ничего не понимаю.

— Он мне все объяснил, — сказал дед, — но тогда я не понимал, о чем он говорит. Тогда нет, но сейчас, конечно, понимаю. Это просто изменение темпоральных линий. Принцип неопределенности Планка и, вероятно, Гейзенберга. Законы термодинамики ясно указывают, что вселенная стремится вернуться к норме, которой является известный темп энтропии, а отклонения от нормы должны неизбежно компенсироваться соответствующими искривлениями пространственно-временной структуры ради всеобщего космического равновесия.

Воцарилась тишина.

Гэллегер подошел к раковине, налил стакан воды и медленно вылил себе на голову.

— Ты понимаешь то, что говоришь, верно? — спросил он.

— Разумеется, — ответил дед. — Почему бы и нет? Обратная мозговая связь передала мне твой математический талант вместе с необходимой терминологией.

— И ты скрывал это?

— Черт побери, нет, конечно! Мозгу нужно какое-то время, чтобы приспособиться к новым способностям. Это вроде клапана безопасности. Внезапное поступление совершенно нового комплекса знаний могло бы полностью уничтожить мозг. Поэтому все уходит вглубь; процесс длится часа три или около того. Так оно и было, верно?

— Да, — подтвердил Гэллегер. — Так. — Заметив взгляд Кэнтрелла, он заставил себя улыбнуться. — Это наша с дедом шутка. Ничего особенного.

— Гмм, — сказал Кэнтрелл, прищурившись. — И только-то?

— Да. Всего лишь шутка.

Со двора внесли тело и протащили его через лабораторию. Кэнтрелл сощурился, многозначительно похлопал по карману и отвел Гэллегера в угол.

— Покажи я кому-нибудь ваш излучатель, Гэллегер, и вам крышка. Не забывайте.

— Я не забываю. Что вам от меня надо, черт возьми?

— О-о… я не знаю. Такое оружие может здорово пригодиться. Никто не знает заранее… Сейчас столько ограблений. Я чувствую себя увереннее, когда эта штука лежит у меня в кармане.

Он отодвинулся от Гэллегера, заметив входящего Махони. Детектив был явно обеспокоен.

— Этот парень со двора…

— Что с ним?

— Он тоже похож на вас. Только старше.

— А как с отпечатками пальцев, Махони? — спросил Кэнтрелл.

— Ответ заранее известен, — буркнул детектив. — Все как обычно. Узор сетчатки тоже совпадает. Послушайте, Гэллегер, я хочу задать вам несколько вопросов. Отвечать прошу четко и ясно. Не забывайте, что вас подозревают в убийстве.

— А кого я убил? — спросил Гэллегер. — Тех двоих, что исчезли из морга? Нет corpus delicti. Согласно новому кодексу, свидетелей и фотографий недостаточно для установления факта.

— Вам хорошо известно, почему его приняли, — ответил Махони. — Трехмерные изображения принимали за настоящие трупы… Лет пять назад был большой шум по этому поводу. Но трупы на вашем дворе — не картинки. Они настоящие.

— И где же они?

— Два были, один есть. Все это по-прежнему висит на вас. Ну, что скажете?

— Вы не… — начал Гэллегер, но умолк. В горле его что-то дрогнуло и он встал с закрытыми глазами. — «Мое сердце принадлежит тебе, пусть знает об этом весь мир, — пропел Гэллегер чистым и громким тенором. — Меня найдешь ты на своем пути, как тень, не покидающую никогда…»

— Эй! — крикнул Махони, вскакивая. — Успокойтесь! Вы слышите меня?

— «В тебе всей жизни смысл и блеск, молчание и мрак, и песнь…»

— Перестаньте! — заорал детектив. — Мы здесь не для того, чтобы слушать ваше пение!

И все-таки он слушал, как и все остальные. Гэллегер, одержимый талантом сеньора Фиреса, пел и пел, а его непривычное горло расходилось и уже выдавало соловьиные трели. Гэллегер пел!

Остановить его было невозможно, и полицейские убрались, изрыгая проклятия и обещая вскоре вернуться со смирительной рубашкой.

Кстати, дед тоже испытывал какой-то непонятный приступ. Из него сыпались странные термины, математика, излагаемая словами — символы от Евклида до Эйнштейна и дальше. Похоже, старик действительно получил математический талант Гэллегера.

Однако все — и хорошее, и плохое — имеет свой конец. Гэллегер прохрипел что-то пересохшим горлом и умолк. Обессиленный, повалился он на диван, глядя на деда, скорчившегося на кресле с широко открытыми глазами. Из своего укрытия вышли трое либлей и выстроились в шеренгу. Каждый держал в косматых лапках печенье.

— Мир принадлежит мне! — возвестил самый толстый.

События следовали одно за другим. Позвонил Махони, сообщил, что добивается ордера на арест, и что Гэллегера посадят, как только удастся расшевелить машину правосудия. То есть завтра.

Гэллегер позвонил лучшему на Востоке адвокату.

Да, Перссон мог опротестовать ордер на арест и даже выиграть дело, либо… как бы то ни было, Гэллегеру нечего опасаться, если он наймет его. Однако часть платы следует внести авансом.

— И сколько?.. О!

— Позвоните мне, когда вам будет удобно, — сказал Перссон. — Чек можете выслать хоть сегодня.

— Хорошо, — ответил Гэллегер и тут же позвонил Руфусу Хеллвигу.

К счастью, богач оказался дома.

Гэллегер объяснил ему, в чем дело. Хеллвиг не поверил, однако согласился прийти в лабораторию с самого утра, для пробы. Раньше он просто не мог. Дать денег он снова отказался, пока не получит несомненных доказательств.

— Сделайте меня первоклассным пианистом, — сказал он, — тогда я поверю.

Гэллегер вновь позвонил на телевидение, и ему удалось связаться с Джоуи Маккензи, красивой светловолосой пианисткой, молниеносно завоевавшей сердца жителей Нью-Йорка и тут же приглашенной на телевидение. Джоуи пообещала прийти утром. Гэллегеру пришлось ее долго уговаривать, но в конце концов он наговорил такого, что интерес девушки достиг уровня лихорадочного. Похоже, она путала науку с черной магией, но обе эти материи ее интересовали.

На дворе появился очередной труп, что означало линию вероятности D. Несомненно, одновременно с этим третье тело исчезло из морга. Гэллегер почти пожалел Махони.

Безумные таланты успокоились. Вероятно, неудержимая вспышка бывала лишь поначалу, часа через три после процедуры, а потом талант можно было включать и выключать произвольно. Гэллегер уже не испытывал непреодолимого желания петь, но, попробовав, убедился, что может делать это, когда захочет, причем хорошо. Дед же проявлял великолепные математические способности каждый раз, когда испытывал в них потребность.