Петроний Аматуни - Гаяна (Иллюстрации Л. Гольдберга) Страница 8

— О чем задумался, командир?

— Не о чем, а о ком… Замечательного человека встретил!

— Кто он, этот капитан? — вспомнил Венев.

— Ты видел, да? Видел? — обрадовался Андрей.

— Да так, мельком.

— Друг мой фронтовой! — с гордостью сказал Андрей. — Орел человек. Обратил внимание, какое у него лицо?

— Да, красивый парень, — поддакнул Петушок.

— Ты что?! Смеяться над человеком? — вспылил Андрей.

— Я? Нет, что ты, командир! — растерялся Петушок. — Я его только в спину видел…

— Тогда не врал бы, — упрекнул Андрей. — Он же обгорелый, но для меня его лицо лучше всех остальных.

Бортрадист повернулся и стал прислушиваться к разговору пилотов.

— Это Алексей Рязанов, бывший летчик-истребитель. Я с ним подружился в сорок пятом, в Германии. Мне мало пришлось повоевать, с полгода. Только школу закончил. Если бы не Леша, не летать бы мне сейчас.

— Расскажи, командир, это интересно.

— Интересно, говоришь? — задумался Андрей. — Теперь, пожалуй, да. А в тот день… Мы служили в одном полку, и даже летали в одной паре. Война уже заканчивалась, но бои, особенно на нашем участке фронта, велись ожесточенные. Помню, общая задача у нас была по форсированию реки…

Впрочем, мы расскажем читателю эту историю своими словами.

Плотное, словно высеченное из белого камня облако напоминало своей формой гигантский самовар. Оно висело над землей всего в двух километрах от места переправы наших войск, форсировавших широкую и быструю реку. Вокруг этого «самовара» кипели воздушные бои.

Движение войск на переправе шло полным ходом. На западном берегу наши десанты уже вступили в схватку с врагом, и к ним на помощь тянулись с восточного берега маленькими черточками понтонные мосты, удлиняясь с каждой минутой, и ползли точки баркасов и лодок.

Темно-зеленый массив леса, рассеченный серебристой лентой реки, беспрестанно покрывался блуждающими вспышками взрывов, будто сказочные маки появлялись и исчезали, оставляя лепестки черного дыма.

Распаленный воздушным боем, Андрей Шелест не замечал ни красоты облака, ни хрустальной прозрачности и чистоты неба, ни вечной прелести земли: мир врывался в его сознание не весенним дыханием природы, а ревом мотора, короткими словами команды в наушниках шлемофона и захватывающим дух ощущением скорости.

— Справа внизу «юнкерс»! — услышал он голос своего ведущего лейтенанта Рязанова.

Тяжелый «юнкерс», едва различимый на фоне леса, шел к переправе. Четыре «фоккера» прикрывали стервятника. Не сговариваясь, летчики круто развернулись и стали догонять его. Две пары других наших истребителей камнем упали с неба на «фоккеров» и связали их боем. На минуту-две создалась благоприятная обстановка, и Андрей, слегка отжимая ручку управления, пошел на сближение…

Вот он, стервятник, несущий смерть и разрушение! На его фюзеляже Андрей отчетливо увидел огненно-зеленую комету — хвастливую эмблему крылатого убийцы. Прильнув к прицелу, Андрей поймал в перекрестие ненавистную «комету» и нажал на гашетки пушки и пулеметов. Фашистский самолет дрогнул и стал крениться на правое крыло. От мотора повалил густой дым, и бомбардировщик вошел в крутую спираль. Некоторое время спустя в небе появились два парашюта, а горящий «юнкерс» врезался в землю столбом пламени и дыма.

Андрей перевел самолет в набор высоты, следя за командиром и неотступно следуя за ним. В висках стучало, несколько мгновений было трудно дышать от перегрузки, в кабине стояла жара, перед козырьком вдали промелькнуло белое облачко над горизонтом, и вдруг с левой стороны мотора появился пляшущий, злой язычок пламени.

Андрей закрыл бензокран, выключил зажигание, резко положил машину на правое крыло и ввел самолет в глубокое скольжение, надеясь сбить пламя встречной струй воздуха. Но пламя не унималось. Стало ясно, что вынужденная посадка неизбежна.

Оглянувшись, Андрей увидел самолет командира, коротко доложил по радио Рязанову о случившемся и стал выбирать место для посадки. Высота уменьшалась с каждой долей секунды, земля неудержимо приближалась. Вот, кажется, единственный клочок, пригодный для посадки, — ровная прямоугольная площадка шириной метров двести и длиной около километра. С запада и с юга ее прикрывал густой лес, а с севера ограничивал глубокий овраг. По ту сторону оврага — немцы… Как быть? Но раздумывать некогда, а то превратишься в живой факел!..

Андрей вывел самолет из скольжения и, выбрав южную сторону площадки, сел на нее, ближе к лесу. «Як» послушно приземлился на фюзеляж, со скрежетом смялся водорадиатор, лопасти винта погнулись. Андрей открыл фонарь, и жаркое пламя ворвалось в кабину. Задыхаясь и почти ничего не видя вокруг, Андрей, стиснув зубы, перевалился всей тяжестью своего большого тела за борт и кубарем скатился на землю, срывая с себя куски горящей одежды.

Издалека доносился гул сражения у переправы. В небе рычали самолеты, с сухим треском разрывали воздух пулеметные очереди.

Острая, жгучая боль охватила тело Андрея, словно пламя бушевало внутри него самого. По другой стороне оврага к нему бежали фашисты. Они что-то кричали, размахивая руками, на бегу беспорядочно стреляли из автоматов.

Низко над самым местом приземления Шелеста промчался самолет Рязанова, покачиваясь с крыла на крыло. Гул мотора резко ударил в уши и умчался вслед за самолетом… Сомнений не было; командир решил спасти его! Это придало Андрею сил. Он отбежал в сторону, прячась за свой горящий самолет, и стал наблюдать за действиями Рязанова.

Расчет оказался точным: Рязанов приземлился у края площадки. Самолет еще катился, посвистывая тормозами, а Шелест уже бежал за ним, почти не чувствуя боли. Когда машина стала, Андрей бросился к самолету и торопливо открыл крышку багажника.

— Быстрее! — крикнул Рязанов и стал заруливать к лесу, где было больше места для разгона перед взлетом.

— Готово! — хрипло отозвался Андрей.

Рязанов спокойно, словно все это происходило не на глазах у противника, а на своем аэродроме, осмотрелся, дал газ и, взлетев, взял курс на базу: горючего оставалось в обрез.

Из воспаленных глаз Андрея лились слезы. Ухватившись обожженными руками за металлическую раму фюзеляжа, он старался как-нибудь справиться с нечеловеческой болью и покачивался из стороны в сторону, словно это монотонное движение могло унять ее. Перед собой он видел тонкие трубочки, которые оплели сиденье пилота, и ноги Рязанова, обутые в добротные сапоги. Они плавно двигались на педалях руля поворота — одна вперед, другая назад…

Шелест потерял представление о времени, ему казалось, что летят они целую вечность, что он и родился вот с этой нестерпимой болью.