Феликс Дымов - Полторы сосульки (Сборник фантастики) Страница 8

"Сиреневый туман над нами проплывает, -- родился откуда-то мысленный ритм. -- Все в мире поглотил сиреневый туман..."

Внутри и снаружи Лельки качалась сухая размягчающая дымка. Висел ровный лазорево-фиолетовый туман. Воздух, осязаемый без удушья, не обжигал ни губ, ни глаз. Густая, как в полуденную жару, истома скопилась на месте несуществующего Лелькиного тела, окончательно похитив умение что-то делать или хотя бы шевелиться,

-- Свежа-а-тинку занесло-о! -- прозвучал заунывный, как в анекдоте о дистрофиках, синюшный голос.

Странно он прозвучал. Будто провибрировал в каждой клеточке утраченного тела. И был, похоже, ее и не ее. Лелька напряглась. И бесконечно долго отрывала голову от земли. Потом еще дольше поднимала веки.

Вокруг сидело множество людей. Они мерно и медленно раскачивались и то ли пели, то ли жужжали, не разжимая губ. Слова были неразборчивы. Но гораздо труднее воспринимался этот выворачивающий зевотой скулы ритм.

-- Как ты попала сюда, дитя? -- засасывающе долго пропел старик, глядя в сторону и вверх на остановившееся в зените солнце.

Девушка тоже посмотрела туда. И ей не пришлось щуриться: солнце не пекло и не ослепляло. И все же размягчающий свет проникал всюду. Ничто здесь не отбрасывало тени.

-- Как попала? -- переспросила Лелька. -- Просто гуляла. -- И добавила для убедительности: -- С Динкой.

Старик беспокойно поворочал шеей. И продолжил свое нудное пение:

-- У тебя несчастье? Или бедствия снизошли на Землю? Язва? Мор? Война?

-- Ну, почему же?--Девушка пожала плечами. -- Обычные дела.

-- Не трудись говорить. Думай! -- посоветовала молодая женщина ослепительной мертвенной красоты.

Неразборчивый фон отодвинулся, распался на куски. И Лелька вдруг догадалась, что слышит никакое вовсе не пение, тем более не жужжание, а самые натуральные человеческие мысли. Мозг был набит чужими мыслями, они гудели и жалились помалу, как осы в чемодане.

-- Думай, думай, цыпочка! Напрягайся, я тебя почти не слышу! -- синюшно проверещала старушонка, подсовываясь ближе.

Лелька наморщила лоб и с таким зверским усилием принялась сосредоточивать разбегающийся разум, что у нее заболело темя и вместе с челкой ходуном заходили уши. Зато по рядам вокруг прокатилось движение, там довольно оскалились и, потирая руки, потянулись к ней как к огоньку.

-- Затлело-затеплилось!

-- Греет! Греет, братцы!

-- У, моя прелесть, сияет, словно тебе свечечка!

-- Блесточками играет! --послышались выкрики в том же явственном и диком темпе сна.

Но Лелька уже немного свыклась. И по мере того, как течение мыслей делалось насыщенным, редким, глубоким, по мере вживания в ритм, разные голоса начали выделяться из тающего времени. Она могла уже указать, кому какой голос принадлежит и какой эмоцией окрашен. Нельзя было ошибиться, даже глядя совсем в другую сторону или на сиреневый сгусток в зените, изображающий солнце.

-- Теплышко-то какое, господи! --умиленно запричитала синюшная бабка. -- Ну, каждую же извилинку будто парком обдало...

-- Сильна девка!--согласился сочный баритон. -- До мозжечка проняло...

-- А мне все одно знобко, -- донесся издали завистливый надтреснутый шепоток. -- Вконец иссохлась мудрилка. К вечному упокою, видать...

-- Да тебе уж и без толку, Гурикан! Почитай один светлячок на лысине остался! -- внезапно окрысилась красавица. -- Ты и так ни одного новичка не пропустил. Лучше, голубок, рассасывайся помалу...

Леля поежилась от этого бесцеремонного требования, да еще переданного непосредственно в мозг. Она уловила, как корежит там вдали крохотный островок сознания, перемежающийся беспамятством. Ясно представимые волны мысленного моря клубились по соседству, норовя окончательно загасить и растворить островок до кванта.

-- Расскажи, дитя, о себе. Зачем явилась? -- вновь пропел старик, оборачивая наконец свое лицо, а вернее бы сказать, не лицо, а пергаментного цвета череп, слегка обтянутый истончившейся кожей, и с глубокими глазными провалами, со дна которых мерцали белые бельма.

-- А нам какое дело? Главное -- что с собой принесла! -- игриво возразила бабка. -- Ух, какая башковитенькая, цып-цып-цып!

И она, причмокнув, так сильно втянула в себя живой человеческий дух, что неподвластное Лельке Лелькино тело перекособочилось, засвербило под лопаткой, сама собой задергалась левая ступня.

-- Э-э-э, полегче, Фунтюшка! -- завопила красавица. -- Не все тебе одной, оставь другим. До чего же к чужим умственным силам жадная -- а самой тоже, небось, рассасываться пора!

-- Ах ты, губошлепка зачепистая! Да я тут тебя еще сто раз перемыслю! А ну, подожми извилины! Дай подышать!

Что-то закопошилось у Лельки в голове, отвлекло внимание от ссоры, чудовищной медлительностью растянутой на века. Она последовала внутреннему велению и увидела трех мужчин. Исхудавшие до прозрачности тела с ненатурально вывернутыми измельчавшими костями не давали им ползти. Но они выстелились по направлению к ней по земле. И жадными взорами разрывали ее мозг на части.

Вот они извлекли из младенческих воспоминаний час жуткого Лелькиного одиночества, когда мама убежала в магазин, не догадываясь, что девочка уже понемногу себя осознает.

Вот Штымп на выпускном балу пригласил ее танцевать. И она, забыв про сумочку, положила ему руку на плечо. Сумочка колотила Штымпа под ребро. И он хихикал. Потому что боялся щекотки.

У их воспитательницы смех был рассыпчатый, как Лелькино платье в горошек.

Гороховое поле было засеяно на зеленый корм, напрасно студенты искали стручки...

Зеленую юбку из тафты не успела сдать в химчистку. Тафта такая бархатистая, как Динкин нос. Интересно, к кому с жалобами побежит теперь Динка?

Ада с Ксютой подумают, Леле надоело дружить...

Динке больно!

Тетка Изварина... Мама... Динка...

-- Стойте! Сто-ой-те-е! -- по крупинкам собрал Лельку из рассыпавшихся мыслей знакомый голос. Хотя кто знает, доводилось ли когда-нибудь раньше его слышать. -- Не смейте ее трогать!

Застонав, Лелька оглянулась -- и охнула. К ней большими шагами, взвешенными, как все в этом вневременном мире, мчался Колюшка Изварин. В точности такой, как на фотографиях -- застигнуто удивленный, простоволосый, хмурый, ничуть не постаревший за семнадцать лет. Уже то было хорошо, что он мчался, а не полз и не плыл. И это несло иллюзию возвращающейся жизни.

-- Откуда мать знаешь? И Динку? Думай. Громче думай, прошу тебя!

Он потряс Лельку за плечо так резко, что у нее голова запрыгала из стороны в сторону.

Но она радовалась любому движению.

Коля вглядывался в нее. И пил, пил, пил из ее памяти. Но Лелька не только ничего не теряла, а, наоборот, улавливала взамен пасмурный августовский день семнадцать лет назад. Тоску, выгнавшую человека из дома. Жгучую желтую полосу, расчленившую мир. Мрак, изглодавший память. Узкий сектор зрения, в котором мельтешил Динкин куцый хвост. И сиреневую стрелку, зовущую в несуществующий мир, где нет мрака и желтой полосы, где можно снова думать... Колины ощущения полностью перетекли в Лельку. И теперь Лелькины пальцы бессознательно повторяли движения, которые перечеркнули когда-то парнишку в пилотке чернильной надписью: "Я убит шестого марта 1943 года..."