Андрей Лях - Синельников и холодильник Страница 8

Собрал он родню и знакомых — всего человек семьдесят, черт-те откуда съехались — и давай меня ловить. Гонялись за мной полгода. В итоге остались мы вдвоем с Керимом. Тут он тоже слегка умом тронулся. Стал бродить как потерянный. Я всем местным твердо заявил: не обижайтесь, ребята, но кто его приютит, перестреляю со всей семьей. Народ от него шарахнулся. Некоторые, правда, решили, что я шучу. Пришлось объяснять.

Потом, чувствую, пора ставить точку — сколько можно прятаться по норам и Бог знает кем прикидываться. Но как быть? Просто пристрелить этого недоумка? Нельзя, репутация — публика меня объявила шайтаном, словно я и не человек вовсе, и ждет чего-то немыслимого. Ладно, думаю, хорошо, будет вам немыслимое.

Нанял я «дефендер» с прицепом, местное ведро с болтами, («ровер»-то мой к тому времени уже превратили в решето), съездил в Пешавар (это в Пакистане), купил старую ванну, сварочный аппарат, трубы, наручники и четыреста литров оливкового масла. Да, еще два баллона с газом. Соорудил что-то вроде котла и сварил этого Керима живьем в оливковом масле. Спросил его на прощанье: Керим, не жалеешь, что так со мной обошелся? Он ничего умнее не придумал, как сказать в духе клуба рабочей молодежи, что, дескать, жалеет, что сразу меня не убил. Деревня, ну что они могут изобрести… Заглох в Афгане родник народного творчества. Запах был тошнотворный, но собаки и коршуны жрали его так, что больно было смотреть. Все драные, бедолаги, голодные… Знал бы, что так понравится, я бы им еще кого-нибудь сварил, масла и газа еще полно оставалось. А другим впредь наука — не сажай русского человека в яму. Осерчает.

Полина вдруг вскочила.

— Где тут у тебя включается свет? — и умчалась в ванную. Когда вернулась, во взгляде у нее прибавилось задумчивости, но слушала она по-прежнему внимательно.

— Потом я малость отошел, и теперь даже стыдно, что такие глупости затевал… Попробовал вернуться в Россию — но выяснилось, что Родина-мать вовсе не горит желанием приголубить своих блудных сыновей. Таких, как я, по Афганистану набралось немало, и никто не спешил разбираться, как так вышло, что войска ушли, а мы почему-то остались.

Наши-то ушли, но война от этого не кончилась. Она только пуще разгорелась. Пуштуны режут таджиков, таджики — узбеков, паншеры и хазарийцы режут всех подряд, шииты, сунниты, черта в ступе — словом, веселье на всю катушку. И уж не знаю, почему, но очень они все полюбили русское оружие. Не надо им ни американского, не надо немецкого — вынь да положь советское — ну, не считая «стингеров». А так — даже Усама Бен Ладен с АКС-ом не расстается. Короче, в Россию меня не пустили, но ответственные товарищи, оставленные в Афганистане на произвол судьбы для дальнейшей помощи братскому народу, предложили мне работу по месту жительства. И стал я возить по Гиндукушу и окрестностям всякие пулеметы — минометы родного ижевского производства.

Дело, в общем, не трудное — главное, не напутай с деньгами и не ленись пересчитывать ящики. Ну, и еще будь готов, что тебя в скором времени убьют. Я покрутился года два, поездил с караванами — называется «экспедирование груза», а я, значит, экспедитор, — всякое повидал, и потом решил, что пора сворачивать лавочку. Совсем уже собрался попытать счастья в Канаде — туда всех брали, даже таких, как я, — но тут принесло талибов.

Это еще не был Талибан в полную силу, так, юнцы-семинаристы, пакистанские разбойники с большой дороги, только что и умели, что бороду в керосиновую лампу засовывать — есть у них такая любимая примочка. Но они настраивали народ против американцев, и нашим ответственным товарищам это очень понравилось. Почем было знать, что лекарство окажется хуже болезни… Верховодили в наших краях трое бездельников — Малик, Джавахир и Абдульбари. Меня к ним и отправили, потому что им тоже, как ты понимаешь, требовалось оружие. Заезжал и одноглазый Омар, пламенный борец. Занудный дядька, очень меня не любил. Уперся, кровь из носу — прими ислам. Точно пристрелил бы, да я ему для дела был нужен.

На какое-то время договорились. Их больше всего волновало, не христианин ли я. Нет, говорю — а у меня в то время и правда, отношения с Богом расстроились. Сидение в яме сильно способствует атеизму. Они спрашивают — кто же ты? Отвечаю — язычник. И в каких же богов ты веришь? Ну как — в Зевса, Даждьбога, Перуна. Что это за вера? Простая — молитвы и жертвоприношения. Это их почему-то успокоило — черт с тобой, говорят, посмотрим, но готовься, мы тебе все равно устроим духовное одоление. Даже собака-язычник может послужить делу Аллаха…

Я попросил, и мне из Союза привезли «Евгения Онегина». Читаю вслух и бью поклоны. Что, говорят, за книга? Священная? Конечно, отвечаю, священная, написал мученик за веру, христианин-то, скотина, и убил его из шестнадцатимиллиметрового, сенатор, сволочь французская… Таким макаром я всего «Онегина» выучил наизусть — с предисловием и комментариями, шпарил с любого места. Коран я тоже употреблял. И представь, вокруг меня секта какая-то начала образовываться — расскажи да расскажи, приходят слушать, хоть ни бельмеса не понимают. Я всякие ритуалы изобретал — гонимы вешними лучами с окрестных гор уже снега… Религия — опиум народа. Ясное дело, потерпели бы меня, потерпели, а потом показательно прикончили, какой я там ни будь военный советник, но тут надо мной сжалились и разрешили вернуться в Россию.

Приехал. Ни кола, ни двора — еще бы, десять лет на том свете, в одной рубашке и филькина грамота из госпиталя — того, с белыми стенами. В институте восстановиться — об этом и речи нет… Знаешь, что больше всего меня потрясло? Дискотеки. Там война — ни конца, ни края, а тут танцы-пляски и диск-жокеи. Первое время никак это у меня в голове не укладывалось. В Контору меня не взяли, одиозная личность, пойдешь, спрашивают, в оперативники? Пойду, куда деваться. Посадили в оружейную комнату, дали ключи и отвертки, собирай, разбирай, ремонтируй, записывай. Я человек по натуре механический, к оружию привычный, был даже рад. Так все было тихо и хорошо…

А в ту пору как раз брали Муската, в Лианозове. Он там целую армию завел, погнали всех, и кто-то из начальства возмутился — что это в такой момент боевой офицер сидит в оружейном обезьяннике как Чарли Гордон. Пусть-де захватит, что там есть под рукой, и со всеми в Лианозово.

— Я знаю, — сказала Полина. — По всему Управлению слухи ходили.

Вот уж не думал, что она в курсе той давней истории. Какие были слухи, тоже представляю; когда там же, в Лианозове, уже после всего пили вместе с «Альфой», один усач все никак не мог успокоиться: «Ну, извини, брат, чуть опоздали, ну бывает… Но, мужики, что я видел! Кухонным ножом, простым кухонным ножом… Прямо слалом! Они палят в него с четырех сторон, а он между ними танцует вальс Штрауса! Я ахнуть не успел, а на полу уже четыре трупа кашляют…Ты объясни, земляк, как это сквозь тебя пули пролетают?»