Валерий Сегаль - Освобождение беллетриста Р Страница 8

-- Здорово, Маэстро! -- заорал Кохановер. -- "Мой первый друг, мой друг бесценный..." Офелия, это мой одноклассник, цвет отечественного кораблестроения.

Я неловко подал Коре цветы, пробормотав, что букет мне нужен на вечер, и попросил поставить его пока в вазу с водой. Кора, слегка удивившись, выполнила мою просьбу. Я встал у стойки, скорее всего с идиотским видом, и все думал, правильно ли я поступил, и неловко водил руками по благородному дереву, как шахматист, только что сделавший поспешный ход и не решающийся взять его назад.

Кохановер стоял прямо перед Корой, облокотившись о стойку и повернувшись вполоборота ко мне. Физиономия его раскраснелась, волосы растрепались. Время от времени он поводил глазами в сторону Коры и непристойно мне подмигивал. "Трещал" он при этом без умолку.

-- Ты только подумай, Маэстро, -- разглагольствовал Кохановер. -- Вот эта песенка, которая только что отыграла... Офелия, милая, заведи ее, пожалуйста, снова...

Кохановер называл Кору Офелией; еще в старшем классе школы за ним водилась слабость: поддав, он любил "пошекспирить".

-- Вот эта самая песенка, -- продолжал Кохановер, -- написана двадцать лет назад, а теперь это уже классика! Мы с тобой уже жили на белом свете; говорили, пели, ели, а этой песенки еще не было. А теперь это уже классика! Ты понимаешь, что это значит, старик?

Я не понимал.

-- Это значит, старик, -- объяснял Кохановер, одновременно делая знак Коре налить нам еще водки, -- это значит, старик, что мы с тобой -- люди исторические! Не в гоголевском смысле, -- что с нами, де, случаются разнообразные истории, а в самом прямом, -- потому что на наших глазах вершится история!

Теперь я понимал. Кохановер нес чушь, -- весьма забавную, и при иных обстоятельствах я бы с удовольствием составил ему компанию, но сейчас он явно нравился Коре, и меня это злило. И я ушел. А потом долго жалел, что оставил их, подозревая, что у них что-то было.

Цветы я "забыл". Я страшно распереживался; неделю не наведывался в рюмочную, а когда наконец пришел, Кора явно удивилась и по-моему даже обрадовалась, но ничего не сказала, а только поблагодарила меня за "оставленные по рассеянности" цветы. Она улыбалась даже приветливее обычного, и я твердо решил пригласить ее куда-нибудь, но почему-то отложил это на "попозже", а "попозже" уже напился, и вел себя так глупо, что на следующий день вспоминал об этом со стыдом и не успокоился, пока вновь не появился в рюмочной и не увидел, что Кора совсем не переменилась в своем отношении ко мне.

Все же и в тот день я ничего не предпринял. Так проходили дни и недели, а наши отношения не развивались, и это меня тяготило и постоянно омрачало мне настроение.

Как-то, размышляя о грустном, я ехал в метро. В полупустом вагоне я вдруг увидел Кохановера. Он сидел рядом с молодой женщиной, которая, как я сразу определил, отнюдь не являлась его знакомой. Прежде чем я бросил на них взгляд, Кохановер уже заметил меня и теперь жестами приглашал сесть рядом. Я занял свободное место напротив них.

-- Офелия; а это мой однокашник, дон Горацио, -- представил нас друг другу Кохановер.

"Офелия" улыбнулась.

-- Горацио, -- продолжал Кохановер, -- я объяснял Офелии, что все мужчины делятся на талантливых и бездарных. Бездарных -- подавляющее большинство. Это они проложили дороги, изобрели поезда и составили для них расписания. Они определили скорость света и сконструировали граненый стакан. А талантливые -они все поэты. Бездарные классифицировали поэтов, подразделили их на реалистов и прочих; но поэты -- они всегда поэты, они не бывают реалистами, они все фантазеры и романтики. Бездарные считают поэтов бездельниками, а самих себя -творцами, не понимая при этом, что сами они сотворены поэтами. Все на свете сотворено поэтами.

"Офелия" улыбалась -- благосклонно, но иронично.

-- И женщины сотворены поэтами, -- продолжал Кохановер. -- Во времена Шекспира не было Офелии; он ее выдумал. И такова волшебная сила искусства, что с тех пор все женщины неосознанно стремились походить на Офелию...

Я был поражен: такой "клей"!

-- И вот сегодня Офелия существует, -- заключил Кохановер и положил руку на обнаженное плечо "шекспирова творенья".

-- Но-но, вы же не Гамлет, -- игриво сказала "Офелия", слегка отстраняясь, но не отодвигаясь.

-- Нет, я не Гамлет, я другой, еще неведомый избранник! -- с жаром воскликнул Кохановер.

Блеск Кохановера базировался как на таланте, так -- и не в последнюю очередь -- на хорошем знании классики. Причем знание это не являлось у Кохановера лишь добросовестно заученным уроком, -- он действительно любил Шекспира, Байрона, Пушкина, Лермонтова, Гете, умело их цитировал и перефразировал. Врожденное поэтическое чувство несомненно служило ему хорошим подспорьем, и когда изменяла память, природное дарование помогало Кохановеру находить те единственно верные слова, которые употребил до него классик. Таким образом, под маской простоты скрывался огромный талант и глубочайший профессионализм.

Но как естественно это выглядело!

-- Вы -- поэт? -- спросила "Офелия".

-- Да, я -- поэт! -- гордо отвечал Кохановер, вдохновленный очевидным успехом: монолог быстро перерастал в диалог.

-- А можно почитать ваши стихи?

-- Разумеется. Я сам почитаю их для вас.

-- Когда?

-- Сегодня вечером. Почему бы нам не отправиться сейчас ко мне?

Кохановер даже не назвал свою фамилию. В лицо она его, очевидно, не знала, но имя-то наверняка слышала. Впрочем, это было бы грубовато; я не остался бы в таком восхищении от описываемого эпизода, если бы "Офелия" знала, что имеет дело со знаменитостью.

"Офелия" колебалась.

-- А вы пойдете? -- обратилась она ко мне.

Я неуклюже сослался на занятость.

-- Нам пора. -- Кохановер встал и подал "Офелии" руку. -- Я живу у Древних развалин.

"Офелия" последний раз нерешительно взглянула на меня и поднялась.

У Древних развалин они сошли, а я поехал дальше -- восхищенный и озадаченный. Все оказывается очень просто, и лишь используя собственную закомплексованность в качестве строительного материала, я расставил невидимые барьеры на своем пути. Вдохновленный блистательным примером Кохановера я решил немедленно отправиться в рюмочную и пригласить Кору в "д`Арманталь" на ее ближайший выходной день. Я выбрал именно "д`Арманталь", поскольку хорошо знал это заведение, а потому полагал, что там буду чувствовать себя увереннее, чем в любом другом месте. Придя к такому решению, я вышел из метро, не доехав до Зеленой аллеи одну остановку, чтобы прогуляться пешком, а заодно зайти в бар и довести себя до необходимой для решительных действий кондиции.

Для начала я выпил две рюмки коньяку и подумал было этим и ограничиться, но одна мысль задержала меня в баре. Мне вдруг захотелось по возможности сократить сегодняшний разговор с Корой; просто договориться о встрече и уйти. Когда эта мысль пришла мне в голову, было десять часов вечера, а рюмочная на Зеленой аллее закрывалась в полночь. Я провел в баре еще час, здорово напился и вышел на улицу, основательно пошатываясь. Теперь умнее всего было бы, конечно, отправиться домой; я даже мельком подумал об этом, но мне неудержимо хотелось довести задуманное до конца, да и -- чего греха таить! -- просто увидеть Кору, а потому, выйдя из бара в одиннадцать, в четверть двенадцатого я уже ломал кусты сирени в Северном парке.