Алексей Барон - Эскадра его высочества Страница 8

— И на кого ставите, ваше превосходительство? Я готов поручиться пятьюдесятью цехинами за диакона.

Посланник курфюрста не смог скрыть удивления при столь грубой провокации. На кого бы он не поставил, — на левый берег, где сосредоточилась административная власть Тихона, или на правый, которому принадлежала большая часть муромских денег, он совершил бы непростительную дипломатическую ошибку.

— Быть может, я плохо знаю Предание, святой отец, но мне сдается, что азартные игры есть грех, — сказал Обенаус. — Поправьте, если ошибаюсь.

Проконшесс Гийо сощурился.

— Вопрос не так прост, как может показаться.

— Разве? В чем же сложность? — удивился барон.

Проконшесс огляделся, нет ли кого рядом лишнего, и вдруг сказал:

— С удовольствием побеседую с вами, сын мой.

— Вот как? И когда?

— Сегодня вечером. В восемь вас устроит?

Померанский посол улыбнулся одними глазами.

— Дайте прийти в себя, ваша просветленность. Я не удостоивался подобной чести с тех пор, как вручил вам ноту протеста.

Гийо поморщился.

— Ноту? Какую ноту?

— Ноту на действия флота базилевса-императора у мыса Мекар.

— Ах да, да.

— Надеюсь, вы читали?

— А как же, как же. Что-то там такое было… сердитое.

— Тем не менее ответа я так и не получил.

— Терпение, сын мой. Ибо в Предании, о котором вы только что упоминали, прямо сказано: всему свой срок.

— В Предании можно отыскать цитату на любой случай жизни.

— Если его знать, — тонко улыбнулся Гийо. — Так что же, придете? Задно обсудим и вашу ноту.

— Я весьма любопытен.

— Любопытство есть порок, но не для дипломата.

— Что, об этом тоже написано в Предании?

— В комментариях, сын мой, в комментариях.

— Хотелось бы на них взглянуть.

— Ничего нет невозможного, — усмехнулся проконшесс и милостиво благословил барона.

А барон принял благословение с глубочайшим смирением. Как и подобает атеисту.

Пробило семь вечера.

В Муроме настал знаменитый «бабий час». Жены да сестры, дочки да матери со всякими снадобьями бродили по берегу, подбирали побитых. Голосили, конечно. Но еще больший плач стоял в церквах, где священники в мокрых рясах начали отпевать свежепреставившихся.

— Погромы будут, — убежденно сказал Прошка, секретарь и воспитанник Обенауса. — Уже пятеро скончалось, да еще двое на ладан дышат. В прошлом году только троих ухайдакали, так и то дворы пожгли.

Закутавшись до носу в плащи, поскольку вполне могли еще облить, оба поднимались вверх от Скрипучего моста по переулку между монументальными заборами Фуфайл и Мышеводов. Редкие встречные, также не желавшие быть облитыми, держались по другую сторону, отворачивались.

— Знаете, что диакон помер? — спросил Прошка.

Обенаус остановился.

— Что, что? Умер? Агафоний?

— Ну да.

— Этот здоровяк? Да от чего же?

— Не от чего, а от кого. Свиристел постарался.

— Стоеросов?

— Он самый. Эх! Достанется ему сегодня, впору ноги уносить. Агафоний-то человек Тихона был.

— А как же сородичи? Весь клан Стоеросовых? Неужели не заступятся?

— Не, Свиристел с ними разругался. Да и посадника родичи боятся, в большой силе сейчас Тихон-то. Замечаете, что на этом берегу стрельцов не видно?

— Да, — подивился барон. — Редкое дело!

— Это — чтобы толпу унимать некому было.

— Тогда Стоеросову и в самом деле бежать надо, — сказал Обенаус.

— Не побежит.

— Не побежит? Почему?

— А куда податься, голому-то? Не, он добро свое не бросит.

— Но ведь убьют же!

— Это точно, — кивнул Прошка.

Несколько шагов прошли молча. Прошка не выдержал.

— Жалко дурака.

— Жалко.

— Слушай, превосходительство, помоги, а?

— Как? С посадником я ссориться не могу, — неохотно сказал Обенаус.

— Понятное дело, служба. А другого ничего придумать нельзя? Постарайся, ваша милость! Ты же головастый, я знаю.

Обенаус несколько шагов прошел молча.

— Когда подожгут? — спросил он.

— Да в полночь.

— Откуда знаешь?

— А чего тут знать? — удивился Прошка. — Самое время — в полночь. Спокон веку в полночь поджигаем.

— Милые у вас обычаи.

— А у вас?

— У нас подобрее.

— Да ну? — усмехнулся Прошка.

— Тебе обязательно нужно в Поммерн съездить, чтоб своими глазами увидел. Сколько раз уже говорил!

— Да съезжу, съезжу. А насчет Свиристела-то как?

— Можно попробовать.

— Неужто придумал? — обрадовался Прошка.

— Придумал, придумал. Беги сей же час в посольство.

— Это я мигом. А зачем?

— Приготовь купчую на все Стоеросово имение. Да стряпчего достань, хоть из-под земли. Сумеешь?

— А чего тут уметь? Есть тут один, из Кликунов. Зело пьющий товарищ, но печать пока при нем. Ваше превосходительство! Так ты что, серьезно покупать будешь?

— Серьезно. Другим способом Свиристела из города не спровадить. Так что тащи этого Кликуна в посольство и жди меня там.

— А как же проконшесс? Не могу я тебя одного пустить в это… прости господи, гийо.

— Там ты мне ничем не поможешь. Главное, чтобы Егудиил не оплошал.

— Не, мужик надежный. Сказал, что ровно в девять все сполнит. Как договаривались.

— Вот и славно. Если все будет нормально, я вернусь не позже десяти.

— А если не вернешься?

— Мои егеря знают что делать. Вахмистр Паттени тебе расскажет. А на хоромы Стоеросовы цену ставь половинную. Думаю, и этому должен быть рад.

— Само собой! Померанские талеры получше муромских головешек.

Обенаус остановился, оглядывая безлюдные улицы.

— А хорошо, что стрельцов нет.

— Кому как. Для Егудиила-то — да, — вздохнул Прошка. А вот Свиристелу — не очень.

— Да кто же его в драку-то заставлял лезть?

— А разве без этого проживешь?

— А ты не пробовал?

Прошка с ожесточением плюнул.

— Пробовал, пробовал. Еще раньше, чем девок и водку. Больше не хочу.

— Да почему же?

— Потому что дураков полно. Доброе отношение только после доброй трепки понимают.

— И я?

— Нет. Ты — другое дело, — неохотно признал Прошка. — Редкость какая-то. Померанский гусь в муромском курятнике.

— Не такая уж и редкость, — усмехнулся Обенаус. — Кто Свиристела спасать предложил?

Прошка покачал головой.

— Э, тут дело другое. Должок у меня перед ним. Свиристел однажды помог мне крепко. Денег дал в нужное время.

— Без трепки дал?

— Ну, без трепки и даже без процентов. Только вот и Стоеросов тоже ведь редкость. Не жадный он. За что и любят его в народе.