Юлия Иванова - Дремучие двери (Том 2) Страница 80

Партийный аппарат Иосифа был скрепляющим цементом Антивампирии. Помни: хищники отбирают тебя у Бога!

Христианская любовь в действии: разглядеть в каждом Образ и Замысел Творца и помочь его осуществить. В этом и РЕВОЛЮЦИЯ СОЗНАНИЯ.

"Завтра будет меньше, потому что больше было вчера..."

Если б историческое зло не наказывалось Богом через людей /революции, войны, катастрофы/, то зло поглотило бы мир. Господь попускает зло уничтожать злом. Отходит в сторону, чтобы гангстеры в тёмной комнате перестреляли друг друга.

Лишь прорыв в вечность проясняет смысл исторического процесса, ибо время вселенская болезнь к смерти, победа над которой и является смыслом человеческой жизни. Здесь люди являются сопричастниками Спасителя, победившего смерть, "смертию смерть поправшего" своим крестным подвигом. Сопричастность Христу является личным выбором каждого, даром свободно, самому решать свою судьбу в вечности. "Остановись мгновенье"! - тоска по НАСТОЯЩЕМУ, по полноте бытия, которого нет в историческом времени. Есть лишь иллюзия консерватизма /прошлое/ и иллюзия прогресса - /будущее/. Творчество - выход из исторического времени, прорыв в вечность. "Рукописи не горят". Пророчества - победа над временем. Бесконечность экзистенционального времени качественная, а не количественная. Равно как и Царствие, и ад - качественные состояния, а не количественные. "Между двумя метаисторическими явлениями Христа лежит напряжённое историческое время, в котором человек проходит через все прельщения и порабощения. История переходит в царство свободы ДУХА. Величайшие испытания человека и опыт прельщений выводят избранных к жажде свободы в Боге. Прогресс целиком во власти смертоносного времени... Конец истории - конец исторического времени". /Н. Бердяев/ Победа соборности над муравейником, творческая реализация человеческой личности в Образе и Замысле. Самость - муравейник - соборность Богочеловечество в Доме Отца. Таковы ступени перехода из времени в вечность.

Напрасный труд - нет, их не вразумишь, Чем либеральней, тем они пошлее, Цивилизация - для них фетиш, Но недоступна им её идея.

/Ф. Тютчев/

Личность переживает историю мира как свою. Берет на себя ответственность за все происходящее, восстаёт против рабства исторического процесса не для самоизоляции, а для принятия его в свою бесконечную субъективность. Мы ответственны за всё. Невечное бессмысленно и должно быть преодолено, говорит РЕВОЛЮЦИЯ СОЗНАНИЯ, - Перестать быть в рабстве у временного мира, прорваться в Царство Свободного Духа, добровольно подчинившись Воле Творца. Нужно стремиться к тем внешним изменениям в мире, которые прокладывают путь ко внутренней РЕВОЛЮЦИИ ДУХА. СВОБОДА - не права человека, а обязанности реализовать свою личность в Образе и Замысле. Как ступень к свободе всякая личность - микрокосм в потенциальном состоянии "по образу и подобию", сама вершащая свою судьбу. "Мы спасёмся, выйдем, но как бы из огня..." "Не бойся, малое стадо."

* * *

Памятным было знаменитое противостояние на Васильевском спуске. Случайно оказавшись поблизости в центре по делам, Иоанна поняла по обилию милиции что-то происходит. Оставила во дворе машину и пошла поглазеть. Толпа, разделённая надвое шаткими заграждениями, милицией и небольшим пространством, ощерившись, стенка на стенку, грозно гудела, как два роя над одним ульем. Как две тучи с противоположными зарядами. Сближались, высекали молнии оскорблений, лозунгов, проклятий и снова откатывались друг от друга. Белоголубые и краснокоричневые, демократы и оппозиция, новые и старые русские, "эти" и "наши". Ещё недавно единый советский народ, а теперь враги непримиримые. Так это было по-русски, злобно, страшно, и вместе с тем как-то по-разбойничьи весело, с гиканьем и свистом. Кто кого. Русская рулетка, азартная смертельная игра над пропастью. Разница была в цвете флагов, в одежде - у "наших" беднее. В возрасте, в выражении лиц. "Вот и я - злобная красная бабка", - усмехнулась Иоанна, продираясь вперёд, поближе к заграждению, пряча лицо от вездесущих теле- и видеокамер. "Красная" бабка в куртке и платке /она обмотала лицо шарфом/. "Наша". Может, и не целиком за этих, но наверняка против тех. Разрыв со своим классом или со своей "классовой прослойкой", как учили в школе.. Сжатая со всех сторон локтями, спинами, боками, она растворилась в толпе, в её злой, сдавленной хлипкими барьерчиками энергии, выплёскивающейся время от времени выкриками, свистом. - В отставку!.. Под суд!.. Вся власть Советам! Советский Союз! Она вместе со всеми горланила - то со стадным болезненным наслаждением сливаясь с толпой, отдаваясь её кипящей стихии, жаждущей выплеснуться через заграждение и обрушиться на "тех" - "торгашей", "ублюдков", "дерьмократов", "продажных интеллигентов"; то какого отрешённо сознавая, что, если это действительно произойдёт и толпа опрокинет заграждение, первые ряды будут наверняка затоптаны. Так это и бывает - неудержимая сила заставляла её вопреки инстинкту самосохранения пробираться всё ближе к составленным вместе барьерам, туда, где также плечом к плечу стояли омоновцы в камуфляже. Теперь она уже могла разглядеть в полутьме и противника - много молодёжи, почти все поддатые, есть и пенсионеры, как она. И тоже не боятся. - Коммуняк на свалку истории! Мумию из мавзолея!.. - Господи, мы все больны, - думала она, - Бесноватые. Нас отчитывать надо, "Петра Могилу" над нами читать... Ну хотя бы эта, в седых кудряшках её-то какой свободой соблазнили? Сын-коммерсант? Внук в загранколледже? Просто зомбирована сериалами? - Нонка с Пятницкой, - будто читая ее мысли, сообщил сосед, дыхнув смесью перегара и лука, - "Роялем" торгует. - Каким роялем? - Да спиртом. Разбавляет и косит под водяру. Нары по ней плачут. - Ну ты, самогонщица! Почём Родину продала, тварь пахлатая? Та огрызнулась в ответ совсем уж нецензурным. - Ель-цин! Ель-цин! - скандировали белоголубые. - Ой, смотрите, Павка! - вдруг восторженно пискнула рядом тётка, указывая на группу телевизионщиков в проходе, - Павка Кольчугин! Павка, к нам!.. Действительно, неизвестно откуда взявшийся Антон, постаревший, но всё ещё узнаваемый, спортивный, элегантный; фирменно упакованный, болтал со знакомым оператором, попыхивая сигаретой. С каких небес он свалился? Иоанна невольно отвернулась. Тени прошлого, зачем?.. Господи, как давно это было, совсем в иной жизни... Какой-то парень из "бёлоголубых" перелез через барьер и, обнимая, тянул Антона к своим, где махали приветственно ещё какие-то "крутые". Тот упирался, пытался что-то записать в блокнот. - К нам, Павка! - снова закричала тётка, - Народ, вот он, здесь! Эти предатели, иуды! К нам!.. - Пав-ка!.. Пав-ка!.. - подхватили краснокоричневые. Для них он был "Павкой Кольчугиным", символом силы, славы и правды прежней жизни, всего в одночасье утерянного. Их Робином Гудом, последним защитником. Прошлым, настоящим и будущим, спасением и надеждой, опорой и оправданием. Иоанна разом осознала это и, затаив дыхание, следила за происходящим. Это было драматично; потрясающе и необычайно важно, в том числе и для неё. Экзамен, проверка на прочность... Оправдание её, их с Денисом долгих споров, записей, мытарств по худсоветам и съёмкам. И ещё чего-то очень важного, чего она пока не могла сформулировать. - Антон, Кравченко! Сюда! - махали "белоголубые". - Пав-ка! Пав-ка! - ревели "товарищи". Одни звали актёра Кравченко, прилетевшего на пару недель в Москву. Другие - былую славу, совесть и непобедимость распинаемой ныне Родины, залог её грядущего воскрешения. Бессмертного своего Павку. Антон, видимо, тоже смутно это осознавал и стоял, растерянно улыбаясь, поглядывая то направо, то налево. - Пав-ка!.. Пав-ка! - ревела толпа. Это было так по-русски! Та самая "рулетка"... Иоанна не знала его нынешних убеждений, никогда не говорила с ним об этом. Ни прежде, ни потом, вообще ни о чём таком с ним не говорила, она лишь с замиранием сердца наблюдала, как Павка, придуманный ею, побеждает актёра Кравченко, кладёт на обе лопатки. Как заворожённый, он медленно двинулся навстречу жаждущей его толпе. Затем ко всеобщему восторгу лёгким тигриным прыжком, как и подобает Павке, перемахнул через двойное заграждение и оказался в объятиях ликующих "товарищей". - Ура-а!.. Толпа заколыхалась, рванувшись к Антону. Иоанна нырнула в образовавшуюся брешь и пошла прочь, совершенно счастливая. Значит, не только рукописи не горят, но и телефильмы. Ради таких минут стоило жить. Они, её фантомы, продолжают бороться! Они борются! А эти переметнувшиеся ныне к "Плохишу" и "буржуинам" - "Председатель" Михаила Ульянова, "Уля Громова" Мордюковой... Элина Быстрицкая и прочие "Окуджавы" - "комиссары в пыльных шлемах" - как бы они себя чувствовали, как вели, доведись им пройти через горнило Васильевского спуска? Последнее, что она увидела - это взлетающие над толпой кравченковские ноги в коричневых "саламандрах". Стояла ясная сказочная осень девяносто третьего. Она торговала на рынке последними тепличными георгинами и первыми хризантемами, стараясь не врубаться в надвигающуюся грозу у Белого Дома, уговаривая себя спасительным: "Что мы можем?", как думало и большинство её покупателей. Она побывала "там". Передала милиционеру у входа охапку бордовых гвоздик "для депутатов, чтоб держались", пожертвовала деньги в фонд защитников, послушала трансляцию заседания Верховного Совета. Шёл непрерывный митинг, регистрировали мужчин, имеющих право на оружие, мелькали флаги - черно-жёлтые монархические, андреевские, красные с серпом и молотом, православные стяги, иконы. То тут, то там слышались песни - от "Прощания славянки" и "Вставай, страна огромная" до "застойных" советских и перестроечных бардов под гитару. Продавались и просто раздавались всевозможные оппозиционные газеты, листовки; какие-то группы отправлялись их тут же расклеивать... Стояла всеобщая истеричная эйфория. Опять русская игра. Так было в семнадцатом, или иначе? Казалось, все жаждали столкновения, об опасности никто не думал. Тридцатого на "Веру, Надежду, Любовь" шла бойкая торговля, потом Первого октября - в день Учителя... А второго Иоанна не выдержала и снова пробралась к Белому Дому, где уже было оцепление, за которое никого не пускали. Ей удалось передать через кого-то из обслуживающего персонала все заработанные за праздники деньги /хотя не знала, чем тут могли помочь деньги/. Вон один мужик привёз корзину варёных кур - это дело! Другие передавали банки растворимого кофе, пачки чая, консервы, традиционные бутылки, которые, правда, отвергались категорически. Ни коммунисткой, ни монархисткой, ни националисткой Иоанна никогда не была. С Белым Домом она "дружила против", как обычно принято на Руси. Против буржуинов и Плохиша, продавшего Тайну. Вот и всё. Разобравшись, вроде бы, в себе, на следующий день в воскресенье она пошла в Елоховский, куда привезли из Третьяковки на умиротворение враждующих Владимирскую икону Богоматери. В храм Иоанна не попала, стояла в толпе, поджидающей на возвышении у главного входа, когда "Владимирскую" вынесут чтобы хоть взглянуть. Прикладываться не разрешили, и вообще доставили лишь на молебен. В желтой спецмашине, дежурившей туг же. Только "для умирения"... Политические страсти, казалось, достигли апогея. Сообщили, что патриарх пригрозил анафемой тем, кто дерзнёт пролить кровь. Шли какие-то непрерывные совещания и переговоры. А Москва, в общем, жила обычной жизнью. Ждать пришлось долго, но вот толпа колыхнулась: - Несут! Несут! Иоанна поднялась на цыпочки. Темно, не разглядеть. И вдруг лик разом высветился, вспыхнул в солнечных лучах, - в чёрном, золотом, оранжевом обрамлении, и Иоанна внутренне ахнула, - так Она была прекрасна! Иоанна представляла себе аскетически суровый образ, ждала какого-то тайного знака - намёка на грядущую милость к безумной заблудившейся своей стране, ждала чуда... И чудо свершилось, - но не в причастности к каким-то земным разборкам, а просто в явлении Красоты Небесной, ошеломляющей, обезоруживающей... Перед которой хочется просто опуститься на колени, всё забыть и плакать от счастья. Казалось, и сама Дева, и прильнувший к ней младенец не имеют никакого отношения к тревожным словам "переворот", "блокада", "конституционный кризис"... Просто видение Красы Небесной явилось на миг над обезумевшей Москвой и исчезло в отъезжающей спецмашине, как царевна за ставнями неприступного терема. Осталось только это щемяще-краткое, нездешнее прикосновение, светлый плач сердца. Захотелось поскорей уехать домой, в Лужино, запереться, не включать "ящик" и ничего не видеть и не слышать, кроме этого запечатленного в душе видения. Уговаривала себя, что всё будет хорошо.