Курт Воннегут - Балаган, или Конец одиночеству Страница 9

Похоже, что и это было какое-то уродство.

Хэй-хо.

Что такое счастье?

Для нас с Элизой счастье означало: быть вместе неразлучно, иметь кучу слуг и вкусной еды, жить в тихом, полном книг дворце на астероиде, засаженном яблонями, и расти рядом, как две обособленные половины единого мозга.

И хотя мы то и дело обнимались и вообще лапали друг друга, намерения у нас были чисто интеллектуальные. Правда, Элиза созрела к семи годам. Зато я достиг зрелости только к окончанию медицинского факультета Гарвардского университета, к двадцати трем годам. Мы с Элизой использовали телесный контакт только для того, чтобы усилить интимную связь наших двух половинок мозга.

Таким образом мы породили единый гений, который погиб в ту минуту, как нас разлучили, и мгновенно возродился, как только мы снова свиделись.

Мы стали почти патологически специализированными существами, как половинки этого гения, а он сделался самым главным человеком в нашей жизни, хотя до конца остался безымянным.

К примеру, когда мы учились читать и писать, писал и читал на самом деле я один. Элиза осталась неграмотной до конца своих дней.

Но именно Элиза совершала великие интуитивные открытия за нас обоих. Элиза сообразила, что нам будет удобнее притворяться бессловесными идиотами, зато стоит пользоваться уборной. Элиза сообразила, что такое книги и что означают мелкие значки на их страницах.

Именно Элиза поняла, что в промерах некоторых коридоров и комнат дворца что-то не сходится. А уж я методически перемерял все на месте, потом прошелся по панелям стен и паркетному полу с дрелью и кухонным ножом, нащупывая двери в параллельный мир, который мы обнаружили.

Хэй-хо.

Так что читал я один. Мне сейчас кажется, что не было ни единой книги, изданной на любом из индо-европейских языков перед первой мировой войной, которую бы я не прочел вслух.

Но запоминала все Элиза, и она говорила мне, чем мы будем заниматься дальше. И только Элиза умела сопоставить две мысли, между которыми как будто не было ничего общего, и создать совершенно новую идею. Только Элиза могла соображать.

Мы получали в основном устаревшие сведения, потому что после 1912 года во дворец почти не привозили книг. Они по большей части вообще не имели возраста. А еще больше там было чистейших глупостей, вроде танцев, которые мы разучили.

Стоит мне захотеть, и я могу сплясать вполне приличную, исторически точную версию тарантеллы, прямо здесь, на развалинах Нью-Йорка.

Были ли мы с Элизой настоящим гением, когда думали вместе?

Приходится отвечать утвердительно, особенно если принять во внимание, что у нас не было никаких учителей. И не сочтите меня за хвастуна – ведь я всего лишь половинка этого разума.

Мы, насколько мне помнится, критически пересмотрели теорию эволюции Дарвина, на том основании, что существа, пытающиеся усовершенствовать свое строение – скажем, отрастить крылья или нарастить панцырь, – окажутся ужасно беззащитными. И их слопают более практичные животные – значительно раньше, чем их чудесные новые приспособления будут доведены до совершенства.

Мы сделали по крайней мере одно предсказание, которое было настолько точным, что я даже сейчас, когда об этом подумаю, прихожу в священный ужас.

Слушайте: мы начали с разгадки тайны – каким образом древние люди воздвигли пирамиды в Египте и в Мексике, колоссальные головы на острове Пасхи и доисторические каменные арки Стоунхенджа, не имея в своем распоряжении современных знаний и машин.

Мы пришли к заключению, что в древние времена были периоды уменьшения силы тяжести, так что люди могли бы запросто запускать «блинчики» по воде громадными каменными плитами.

Мы предположили, что для Земли вообще ненормальна постоянная сила тяжести в течение длительных периодов. Мы предсказали, что в любую минуту тяжесть может стать такой же капризной, как ветры, жара и мороз, как грозы и проливные дожди.

Да, и еще мы с Элизой набрались нахальства и раскритиковали Конституцию Соединенных Штатов Америки. Мы доказывали, что это – еще один путь к всеобщим несчастьям и нищете, потому что достижение более или менее счастливого и достойного существования для простых людей опирается на силу этих самых людей – а вот практических механизмов, которые могли бы сделать народ, в отличие от его избранных представителей, сильным, в Конституции как раз и не было.

Мы утверждали, что сочинители Конституции, как видно, в упор не видели тех прекрасных людей, у которых не было ни большого богатства, ни влиятельных друзей, ни солидных должностей в государстве, но которые обладали истинной, подлинной силой.

Однако нам казалось более вероятным, что сочинители Конституции просто не заметили естественной, а значит, почти неизбежной склонности человеческих особей в экстремальных и стрессовых ситуациях стремиться к слиянию в новые семьи. Мы с Элизой отметили, что это случалось одинаково часто и при демократии, и при тирании, ввиду того, что люди во всем мире одинаковы, а цивилизация коснулась их только вчера.

Избранники народа будут, очевидно, составлять мощную и прославленную семью избранников народа – и вследствие этого, вполне естественно, станут недоверчивыми, заносчивыми и скаредными по отношению ко всем другим семьям, а это в свою очередь опять приведет к неравенству, к раздроблению человечества.

Мы с Элизой, рассуждая как половинки единого гения, предложили внести в Конституцию поправки, которые гарантировали бы любому гражданину, каким бы он ни был сереньким, или ненормальным, или некомпетентным, или уродливым, место равноправного члена какой-то семьи, столь же сильной и столь же полной тайной ксенофобии, как и семья, сложившаяся из «слуг народа».

Ай да мы!

Хэй-хо.

Глава 7

Вот было бы хорошо, особенно для Элизы – она ведь была девочка, – если бы мы с ней оказались просто гадкими утятами, если бы мы стали со временем прекрасными лебедями. Но мы просто становились все нелепее, все уродливее с каждым Днем.

Некоторые преимущества у мужчины двухметрового роста все же были. Меня ценили как игрока в баскетбол и в начальной школе и в колледже, хотя я был ужасно узкоплечий, голосок у меня был писклявый, что твоя флейта-пикколо, а на подбородке и на лобке даже щетинки не было. Ну а потом, когда голос у меня погрубел и я выставил свою кандидатуру в сенат от штата Вермонт, я с полным правом напечатал на своих плакатах: «Большое дело – большому человеку!»