Роберт Силверберг - Плавание в Византий Страница 9

— Краткосрочники?.. — Подобного определения он еще не слышал.

— Ага. Ты ведь понимал. Не мог не понять. — Лицо Белилалы озарилось улыбкой. Ни намека на то, что ей известно, как его ранят все эти слова. Взмахнув рукой, она произнесла: — Ну, что теперь? Летим или не летим в Мохенджо-Даро?

— Само собой, летим, — уныло отозвался Филлипс.

— А когда?

— Сегодня вечером, — ответил он и, чуть помедлив, спросил: — Белилала, а как это понимать — краткосрочник?

Она залилась краской.

— Что ж тут непонятного?

Пятнало ли когда-нибудь лицо планеты что-нибудь гаже, чем этот городок Мохенджо-Даро? Такое и представить невозможно. Почему из всех возможных городов был избран для восстановления вот этот?

Он стоял на крепостной стене с множеством башен и с дрожью разглядывал пугающие нагромождения Мохенджо-Даро. Оцепенелый, унылый городишко более всего напоминал какое-то доисторическое исправительное учреждение. Скученный, съежившийся, припавший к земле, словно опасливая черепаха, примостившаяся у неизменно серых вод Инда; мили темных стен из обожженного кирпича заключали в себе мили ужасавших своей прямизной улиц, формировавших жуткий, маниакально выверенный узор — огромную решетку-жаровню. Не менее зловещими и отталкивающими казались и дома — кирпичные хибары, кустившиеся вокруг затхлых внутренних двориков. Окна у жилищ отсутствовали, а небольшие двери выходили отнюдь не на широкие бульвары, а на какие-то невразумительные тропки, петлявшие между постройками. Кто ж выстроил себе такую монструозную столицу? Какие мрачные, озлобленные души нужно иметь, каким быть страшным и вместе с тем запуганным народом, чтобы на пышных, изобильных землях Индостана соорудить такое.

— До чего же красиво, — шептала Белилала. — Очаровательно!

Он поглядел на нее с изумлением.

— Очаровательно? Ну да, согласен. Ухмылка кобры может так очаровать.

— А что такое кобра?

— Ядовитая змея, — объяснил Филлипс. — Возможно, вымершая. Или экс-вымершая — пожалуй, так будет точнее. Не удивлюсь, если десяток воскресили и выпустили здесь, в Мохенджо, для оживления пейзажа.

— В твоих словах такая злоба…

— Разве? Нет, это не злоба.

— А что же это?

Филлипс задумался.

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Потерянность, пожалуй. Оторванность от дома.

— Бедный Чарльз.

— Стоя здесь, в этом мерзком казарменном городке, да еще и слушая, как ты восхищаешься его красотой, я особенно сильно ощущаю, до чего же я одинок на этом свете.

— Ты соскучился по Гайойе, да?

Он вновь взглянул на девушку с недоумением.

— При чем здесь Гайойа? Она наверняка сейчас в таком же, как и ты, экстазе от Мохенджо-Даро. Как и все вы. Пожалуй, я единственный не вижу здесь красоты. Единственный, кто, глядя на все это, ужаснулся, кто удивляется тому, что остальные этого не понимают. Как могут люди выстроить такое для развлечений, ради удовольствия?

Глаза у Белил алы заблестели.

— Ты злой!

— Тебя и это очаровывает, да? — рявкнул Филлипс. — Откровенная демонстрация простейших эмоций, старомодный, типичный для двадцатого века взрыв чувств. — Он судорожно мерил бастион короткими шагами. — Ага! Ну да! Понятно! Все с вами ясно, Белилала. Конечно! Я тоже часть вашего цирка, звезда интермедий. Первый подопытный грядущей постановки. Точно-точно!

Глаза Белилалы расширились. Казалось, что внезапные грубость и ярость в его голосе одновременно пугали и возбуждали ее. Это еще больше разозлило Чарльза. Он продолжал возмущаться:

— Понавытаскивали из прошлого городов, да только не хватает достоверности, да? По какой-то причине вам не удается прихватить заодно и население, не выходит у вас загрести несколько миллионов древних египтян или там греков, индусов и вывалить их здесь; думаю, потому, что черта с два вы сможете их контролировать. Или потому, что, раз попользовавшись, потом мороки с ними не оберетесь. Поэтому для заселения древних городов вы решили штамповать эфемеров. Ну а теперь у вас есть я! Некто реальней эфемера, и это вам в новинку, а новизна — именно то, чего вы жаждете больше всего на свете. Возможно, это вообще единственное, чего вы жаждете. И вот он я — замысловатый, непредсказуемый, раздражительный, способный гневаться, бояться, горевать, любить, и прочая, и прочая, все экс-вымершие чувства. Зачем довольствоваться одной лишь живописной архитектурой, когда вдобавок можно посмотреть и живописные эмоции! Ну, если вы и впрямь считаете, что я занятная вещица, так, может, лучше вы отправите меня туда, откуда взяли, вместо меня опробовав еще каких-ни-будь древнейших типов — римского гладиатора, к примеру, священника эпохи Ренессанса, а может, даже парочку неандертальцев…

— Чарльз, — кротко сказала она. — Ах, Чарльз, Чарльз, Чарльз! Как же тебе одиноко, как неуютно, как тяжело! Простишь ли ты меня? Простишь ли всех нас?

В который раз она его сразила. Звучало совершенно искренне, слышалось живейшее участие. Но искренна ли она? Действительно сочувствует? Он очень сомневался. До сих пор он не замечал и намека на искренность ни у кого из них. Даже у Гайойи. Не мог он доверять и Белилале. Она его пугала, как все они, их уязвимость, хитрость, утонченность его страшили. Хотелось бы сейчас к ней подойти, обнять, зарыться в нее лицом, да только он не мог — в данный момент он ощущал себя доисторическим мужланом, стеснявшимся искать такого утешения.

Он отвернулся и побрел к краю огромной крепостной стены.

— Чарльз?

— Оставь меня хоть на минуту одного.

Он продолжал идти. Сердце колотилось. Жара, душевное смятение, отталкивающий городской пейзаж…

«Попытайся это принять. Расслабься. Разберись в себе. Постарайся приятно провести время в Мохенджо-Даро».

Он осторожно заглянул за край стены. Подобных стен он раньше не видал — футов сорок толщиной в основании, прикинул он, а то и больше, и все кирпичи идеальной формы, идеально пригнаны. За грандиозным бастионом — сплошь топи, чуть не до самых до окраин, хотя ближе к стене болота запрудили, дренировав для земледелья. Он видел гибких смуглых фермеров, копошившихся в посевах ячменя, пшеницы и бобовых. А за полями выпасали буйволов и прочий скот. Воздух сырой, тягучий, влажный. Все неподвижно. Неподалеку жалобно бренчали струны и кто-то монотонно напевал.

Исподволь в Чарльза проникла какая-то благость. Злость улетучилась. Снова взглянул на город: строгие взаимозамыкающиеся улицы, лабиринт внутренних тропок, миллионы образцов аккуратной кирпичной кладки.

«Это просто чудо, — сказал он себе, — что этот город существует здесь, на этом месте, в это время. И просто чудо, что я нахожусь здесь и могу все это видеть».