Виталий Забирко - Слишком много привидений Страница 9

Сестра-хозяйка заломила бровь и назидательно изрекла:

— Вашему другу операцию будет делать профессор Илья Григорьевич Мильштейн!

Звучало это приблизительно так, будто имя профессора я должен был знать с пеленок и преклоняться перед его гениальностью. Я не стал разочаровывать сестру-хозяйку.

— Ух, ты! Надо же, как повезло! Сам Мильштейн…

Я изобразил на лице восхищение, хотя слыхом не слыхивал о профессоре. Знаю я цену сказкам о местных «светилах» медицины. Раздувают о себе молву как о кудесниках, но все равно те, у кого есть деньги, предпочитают лечиться за границей. И дешевле, и надежнее.

— А этот врач — его ассистент? — осторожно спросил я. Было не похоже, чтобы столь молодой парень оказался профессором Мильштейном. Хотя чем черт не шутит. Сейчас за большие деньги можно и академиком стать чуть ли не в отрочестве.

— Он не врач, — снисходительно поправила меня сестричка. — Интерн Левушка Матюхин.

— Скажите пожалуйста! — теперь уже почти искренне восхитился я и покачал головой. — А впечатление производит как минимум опытного хирурга… Далеко пойдет.

Я кивнул медсестре и постарался побыстрее выйти из отделения на лестничную площадку. Пришлось приложить максимум усилий, чтобы в голосе не прорезался сарказм. Причем старался не ради сестрички — главное, чтобы Рыжая Харя его не почувствовала. Шуток она не понимает, уловит мое негативное отношение к Леве Матюхину и может интерна в бараний рог в буквальном смысле скрутить. А ни мне, ни тем более Владику это сейчас вовсе ни к чему.

Глава 3

Городское отделение УБОП располагалось в старом двухэтажном здании как бы не тридцатых годов — сером длинном сооружении с узкими окнами, без балконов и архитектурных излишеств. Весьма непрезентабельный дом, а решетки на окнах и понимание того, какое учреждение здесь находится, вызывали совсем уж гнетущее впечатление. Стоял дом на тихой улочке с красивым названием Листопадная, скрытый от глаз редких прохожих зеленью молоденьких березок и декоративных елочек небольшого сквера. Вероятно, милицейское начальство специально выбрало столь уединенно расположенный дом, чтобы не афишировать сотрудников УБОП.

Я предъявил паспорт в бюро пропусков, и сержант, знакомый по прежним посещениям управления, без лишних слов выдал заказанный на меня пропуск. При этом он смерил мою фигуру столь пристальным взглядом, будто мне давно полагалось быть в наручниках и под конвоем. Весьма бдительный страж порядка, хотя можно дать голову на отсечение, что меня не помнит. За месяц воды утекло не меньше, чем перед его глазами прошло таких, как я, — и подозреваемых, и обыкновенных свидетелей.

Электрические часы на стене в вестибюле, сохранившиеся, похоже, со сталинских времен, показывали двенадцать двадцать, и я облегченно перевел дух. Не знаю, как относится к опозданиям следователь Серебро, но вряд ли лучше, чем следователь Оглоблин. Одним миром мазаны… К тому же и кабинеты их рядом — на пропуске был указан двести пятнадцатый, а Оглоблин, насколько помню, занимал двести четырнадцатый.

Поднявшись по обшарпанной лестнице на второй этаж, я зашагал по скрипучим, половицам полутемного коридора, освещаемого лишь естественным светом из зарешеченного окна в торце здания. Странно, но коридор был пуст — никто в ожидании вызова не томился на стульях вдоль стен, да и конвойных нигде не было видно. Никак милиция всех преступников переловила и теперь почивала на лаврах.

Двести пятнадцатый кабинет оказался не рядом, а напротив кабинета Оглоблина, и я невольно поежился. Из кабинета в кабинет два шага шагнуть — то-то будет, если Иван Андреевич к Николаю Ивановичу во время моих показаний вздумает .заглянуть. Сигаретку, скажем, стрельнуть или словом перемолвиться. Попаду под перекрестный допрос — мало не покажется. Совсем в другом свете предстанет перед Оглоблиным дорожно-транспортное происшествие с господином Популенковым.

Однако деваться было некуда. Я поднял руку, чтобы постучать, но дверь неожиданно распахнулась, и из кабинета вышел «вольный художник» Шурик. Был он в той же джинсовой безрукавке, но необычно бледен, от чего цветная татуировка змеи на руках выглядела особенно ярко. Будто настоящая змеиная шкура.

Я отпрянул, машинально кивнул Шурику, но он меня не узнал. Скользнул по лицу бессмысленным взглядом и заковылял по коридору. Досталось ему, видимо, крепко. Еще в погребке «У Еси» я обратил внимание на то, насколько впечатлительная у него натура. Как он тогда от женской пощечины растерялся и замямлил… Ну а как следователи могут «наезжать», я знаю на собственном опыте. Ничего от его тонкой и чувствительной натуры не осталось — словно асфальтовым катком по ней прошлись, в лепешку раскатав и его самого, и вытатуированную змею.

Тяжело вздохнув, я постучал. Как-то по мне пройдется «следовательский каток»?

— Войдите! — донесся из кабинета хорошо поставленный мужской голос. —

И я вошел.

Следователь УБОП Николай Иванович Серебро оказался весьма представительным мужчиной. Седой ежик коротких волос на все сто соответствовал фамилии, а большие очки в роговой оправе с внушительными линзами отнюдь не портили волевое лицо. Сухой, поджарый, в кремовой рубашке с распахнутым воротом, он сидел за столом неестественно прямо (видимо, сказывалась выправка, поскольку у таких людей, по идее, геморроя быть не может) и поверх оправы вопросительно строго смотрел на меня.

— Я к вам по вызову… — промямлил я.

— Повестку! — сухо сказал он и протянул руку.

— Вы меня по телефону вызывали… — робко возразил я, подавая пропуск.

Словам Николай Иванович не поверил; По должности он никому на слово верить не должен. Только пропуск убедил его в моей правдивости.

— Так, — хмуро сказал он, прочитав на бумажке мою фамилию. — Значит, Роман Анатольевич Челышев собственной персоной. Садитесь.

Я огляделся, куда бы сесть, и обмер. Только сейчас увидел, что на столе у следователя стоит включенный компьютер. Сердце ухнуло куда-то вниз, провалившись сквозь пятки, половицы и перекрытие на первый этаж. Или даже в подвал. Вот она, моя погибель — игла Кощеева… И в мыслях не держал, что в кабинете может оказаться компьютер. Следователь-то Оглоблин по старинке печатал протокол на пишущей машинке…

Я попятился и опустился на стул в углу возле двери.

— Не туда! — одернул меня Серебро. — Садитесь к столу. Пришлось с замиранием сердца сесть напротив следователя. Но здесь неожиданно робость и затравленность, словно передавшиеся заразной болезнью от «вольного художника» Шурика при входе в кабинет, вдруг исчезли. Правильно сознание отреагировало: чему быть, того не миновать, а если помирать, так с музыкой.