Роберт Уилсон - Мистериум Страница 9

Три машины добрались сюда раньше его: «цивик», голубой «пинто» с крытым кузовом и высокий дизельный грузовик без фуры. Все три не двигались. Их растерянные водители сгрудились у конца дороги: женщина с малышом, мужчина в деловом костюме и дальнобойщик. Все три посмотрели на Декса, когда он стал выбираться из своей машины.

Декс подошёл к месту, где кончалась дорога. Он хотел провести тщательные наблюдения, чтобы быть способным описать явление со всей научной точностью Говарду Пулу, физику-аспиранту, постояльцу Эвелин. В этот момент казалось важным зарегистрировать каждую деталь этой абсурдной сцены.

Шоссе попросту кончалось. Как будто кто-то провёл через него геодезическую линию. По одну сторону от неё — двухполосная асфальтовая дорога; по другую — матёрый лес.

Дорога, казалось, была обрезана чем-то гораздо острее ножа. Уровень асфальта был ниже, чем уровень земли по другую сторону. Бугор комковатой почвы возвышался над асфальтом и ронял на него клочки мха и опавшей сосновой хвои. Запах у почвы был густой и сильный. Декс зачерпнул горсть. Она была влажная и легко сминалась пальцами. Она лежала здесь очень-очень долго.

Мимо его колена по разделительной линии на асфальте прополз дождевой червь, по-видимому, ничем не удивлённый.

Водитель грузовика раздавил окурок каблуком башмака и сказал:

— Ладно, это всё на самом деле. Никто сегодня на юг не едет.

За демаркационной линией дорога отсутствовала; её там никогда не было. Это было очевидно. Лес был густой и нехоженый. Не видно даже оленьих троп, подумал Декс..

— Но это же вроде невозможно, — сказала женщина из «пинто». Она была напряжена и боязливо поглядывала в сторону леса, словно между взглядами он мог исчезнуть. Ребёнок жался к её ноге.

— Это невозможно без всяких «вроде», — сказал мужчина в деловом костюме. — То есть, это есть. Но в то же время это невозможно. Я не думаю, что «возможность» имеет здесь какое-то значение.

Всё ещё составляя каталог подробностей, Декс прошёл к краю дороги, где вдоль неё стояла цепочка телефонных столбов. Телефонная линия была обрезана так же чисто, как и сама дорога. Со столбов безвольно свисали провода.

— И это ещё не всё, — сказал водитель грузовика. — Даже деревья не те. По эту сторону, как мне кажется, лес несколько раз выгорал. А там лес старый. А в той стороне одна сосна разрезана по вдоль. Вся сердцевина видна, и смола течёт. В ней ещё нет мошек, так что, видать, это случилось совсем недавно. Типа, этой ночью.

— Вы приехали из города? — спросил Декс.

— Ага, заночевал в Ту-Риверс. Пришлось менять генератор. Я бы с радостью уехал, но на другом конце шоссе, в трёх милях за карьером, та же история. Тупик. Думаю, мы тут заперты, если только они не пропустили какую-нибудь дорогу.

— «Они»?

— Те, кто это сделал. Ну, вы понимаете. Может, остался какой-нибудь путь из города, но я в этом сомневаюсь.

Женщина снова сказала:

— Как такое возможно? — Судя по выражению её лица, подумал Декс, она задавала этот вопрос уже не раз и не два.

Он не мог её винить. На его взгляд это был правильный вопрос. Собственно, единственный. Но он не мог на него ответить, и чувствовал, как по пятам тайны следует его собственный страх.

Говард Пул гнался за пожарной командой до самой бывшей оджибвейской резервации. Когда он выбрался на гребень, где недавно были шеф Халдейн со своей командой, и увидел научный городок в вуали синего света, сразу всплыли непрошеные воспоминания.

Воспоминания о словах, которые как-то вечером сказал ему Алан Стерн — физик Стерн, который, возможно, погиб во время ночных событий; Стерн, его дядя.

Говарду тогда было шестнадцать; математик-вундеркинд с интересами в области физики высоких энергий на пороге стремительной академической карьеры, которая одновременно возбуждала и пугала. Стерн в то лето приехал на неделю погостить. Он был знаменитостью: его фотография появлялась в журнале «Тайм», где «один из величайших представителей нового поколения американских учёных» красовался на фоне шеренги радиотелескопов где-то на западе. Он давал интервью национальному телевидению и публиковал статьи до того насыщенные математикой, что они выглядели оригиналами греческих папирусов. В шестнадцать Говард буквально боготворил своего дядю.

Стерн приходил в их дом в Квинсе, лысый и с экзотической бородой, бесконечно терпеливый к выслушиванию сплетен, любезный за столом и скромный, когда дело касалось его карьеры. Говард и сам научился терпению. Он знал, что рано или поздно его оставят наедине с дядей, и разговор начнётся, как всегда, с заговорщической улыбки Стерна и его вопроса: «Ну, что ты узнал о мире?»

Они сидели на заднем крыльце, наблюдая за светлячками, субботним вечером в августе, и Стерн ослеплял его сияющими вершинами науки: идеями Хокинга, Гута, Линде, своими собственными. Говарду нравилось, как от этих разговоров он чувствует себя и карликом, и великаном — подавленным величием ночного неба и одновременно частью его.

Затем, когда разговор начал затихать, дядя повернулся к нему и сказал:

— Говард, ты когда-нибудь задумывался о вопросах, которые мы не можем задать?

— Ты хотел сказать, на которые мы не можем ответить?

— Нет. Которые не можем задать.

— Я не понимаю.

Стерн снова откинулся на спинку стула и сложил руки поверх своей худой аскетической груди. Его очки в свете лампы над крыльцом казались матовыми. Стрекотание сверчков вдруг стало громче.

— Подумай о собаке, — сказал он. — Подумай о своей собаке — как её зовут?

— Альберт.

— Да. Подумай об Альберте. Он здоровый пёс, верно?

— Да.

— Умный?

— Очень.

— Получается, он нормально функционирует в терминах собачности. Типичный представитель своего вида. И он способен учиться, ведь так? Выполнять трюки? Учиться на собственном опыте? И он осознаёт своё окружение; он различает тебя и твою мать, к примеру? Он не дефективный и не в коме.

— Да.

— Но, несмотря на всё это, его понимание имеет границы. Это очевидно. Если мы говорим о гравитонах или преобразованиях Фурье, он не способен следить за нашим разговором. Мы говорим на языке, которого он не знает и не может знать. Эти концепции невозможно перевести; вселенная его ментальности попросту не способна их вместить.

— Допустим, — сказал Говард. — Я что-то упускаю?

— Мы сидим здесь, — сказал Стерн, — задавая глубокомысленные вопросы, мы с тобой. О вселенной и как она началась. Обо всём сущем. И если мы задаём вопрос, то, вероятно, рано или поздно мы сможем на него ответить. Так что мы полагаем, что знанию нет предела. Но, возможно, твой пёс делает ту же самую ошибку! Он не знает, что находится за пределами ближайших окрестностей, но если окажется в незнакомом месте, то может применить к нему исследовательский инструментарий, доступный ему, и вскоре он начнёт его понимать — в своей собачьей манере, с помощью зрения, обоняния и прочего. Его знанию также нет предела, Говард, кроме пределов, которые он не способен обнаружить. И так ли мы отличаемся от него? В конце концов, мы — млекопитающие, представители того же самого направления эволюции. Передний мозг у нас больше, но разница всего лишь в несколько унций. Мы задаём больше, гораздо больше вопросов, чем твой пёс. И мы можем на них ответить. Но если у нашего понимания в самом деле есть границы, они будут невидимы для нас так же, как они невидимы для Альберта. Поэтому: есть ли во вселенной что-то, чего мы не можем знать? И сможем ли мы когда-нибудь наткнуться на какой-то намёк на это, какое-то указание на тайну? Или она навечно останется вне нашей досягаемости?