Роберт Силверберг - Вниз, в землю Страница 9

На этом все и закончилось. Он не заметил ничего скандального и не мог понять, откуда взялось столько двусмысленных сплетен по поводу этой станции, и почему Саламоне хотел взять с него клятву молчать. Однако он не осмелился спрашивать. Через три дня они снова приманили змей, собрали у них яд, и снова во всем этом ритуале Гандерсен не увидел ничего особенного. Однако вскоре он понял, что Курц и Саламоне лишь испытывали его перед началом настоящего таинства.

На третьей неделе пребывания на станции его наконец допустили к тайному знанию. Сбор яда был закончен, и змеи вернулись в лес. Несколько нилдоров из тех, что были привлечены сегодняшним концертом, еще бродили возле здания. Гандерсен внезапно почувствовал, что сейчас произойдет нечто необычное. Он увидел, что Курц многозначительно взглянул на Саламоне и отсоединил резервуар с ядом, прежде чем жидкость начала стекать в перегонный аппарат, потом налил около литра в широкую миску. На Земле такое количество лекарства стоило бы годового жалованья Гандерсена.

— Идем с нами, — сказал Курц.

Все трое вышли наружу. Сразу же подошли три нилдора. Они вели себя странно, их гребни стали твердыми, а уши дрожали — казалось, нилдоры полны были страстного желания. Курц протянул миску с ядом Саламоне, который немного отпил из нее. Потом выпил Курц.

— Причастишься с нами? — спросил он, протягивая миску Гандерсену.

Гандерсен заколебался.

— Можно пить, безопасно, — старался успокоить его Саламоне, — он не действует на ядра клеток, когда принимаешь его внутрь.

Гандерсен поднес сосуд ко рту и осторожно сделал глоток. Яд был сладкий, но водянистый.

— Он действует только на мозг, — добавил Саламоне.

Курц взял у него миску и поставил на землю. Подошел самый крупный нилдор и аккуратно погрузил хобот в жидкость. Потом напились второй и третий. Миска опустела.

— Если это яд для обитателей этой планеты? Что тогда? — забеспокоился Гандерсен.

— Ведь они сами пьют. Это опасно только в том случае, когда яд попадает непосредственно в кровь, — пояснил Саламоне.

— И что теперь будет?

— Подожди, — сказал Курц, — и открой свою душу перед тем, что произойдет.

Гандерсену не пришлось долго ждать. Он почувствовал, что его шея становится толстой, лицо шершавым, а руки неимоверно тяжелыми. Ощущение усилилось, и он упал на колени. Он повернулся к Курцу, ища поддержки в его черных, блестящих глазах, но глаза эти уже становились плоскими и большими, а зеленый, гибкий хобот почти достигал земли. С Саламоне происходила та же метаморфоза: он комично подергивался и вонзал бивни в землю. Гандерсен чувствовал, что продолжает увеличиваться. Он осознавал, что теперь весит несколько тонн, и пытался скоординировать движения своего тела, делая шаги вперед и назад, учась ходить на четырех ногах. Он подошел к ручью и набрал в хобот воды, потом потерся покрытым шершавой шкурой телом о ствол дерева. Его распирала радость от того, что он такой огромный, и от радости он ревел и трубил. Он присоединился к Курцу и Саламоне, и начался дикий танец, от которого гудела земля. Нилдоры тоже подверглись превращению: один стал Курцем, второй Саламоне, а третий Гандерсеном, и — еще неуверенно себя чувствуя в новом облике, — они совершали пируэты, переворачивались и кувыркались.

Гандерсена, однако, не интересовало, что делают нилдоры. Он полностью сосредоточился на собственных ощущениях. Где-то в глубине души его пугало осознание того, что с ним произошли столь удивительные перемены, что он обречен до конца жизни на роль огромного животного, обдирающего кору и листья с деревьев в джунглях. Но, с другой стороны, его радовало столь большое тело и абсолютно новые ощущения. Зрение у него стало хуже, он видел все как бы в дымке, но зато мог различать самые тонкие запахи и обладал намного более острым слухом — так, как если бы он мог видеть ультрафиолетовое и инфракрасное излучение. Темные лесные цветы испускали волны ошеломляющих, влажных, сладких запахов, шуршание лапок множества насекомых звучало как симфония. И эта его величина! Экстаз обладания столь могучим телом! Он валил деревья и прославлял себя громким ревом. Он объедался травой до отвала. Потом он прилег, успокоился и стал размышлять над проблемой зла во Вселенной, спрашивая себя, почему оно существует, и действительно ли зло является объективной реальностью. Ответ удивил и обрадовал его. Он повернулся к Курцу, чтобы поделиться с ним своим открытием, но как раз в этот момент действие яда внезапно начало слабеть, и Гандерсен вдруг снова почувствовал себя нормальным человеком. Он начал плакать, испытывая жгучий стыд, как будто кто-то застал его, например, во время издевательства над ребенком. Трех нилдоров нигде не было видно. Саламоне поднял миску и вошел в здание.

— Пойдем, — сказал Курц.

Никто из них не разговаривал с Гандерсеном на эту тему. Они позволили ему принять участие в неком ритуале, но не желали что-либо ему объяснять. Когда он пытался спрашивать, они быстро уходили от ответа. Обряд оставался для каждого сугубо личным делом. Гандерсен не мог в полной степени оценить свои переживания. Неужели его тело действительно на час превратилось в тело нилдора? Вряд ли. Значит, его разум, его душа каким-то образом переместилась в тело нилдора? А душа нилдора, если нилдор обладает душой, вошла в него? В чем он участвовал, какого рода соединение душ произошло на этой планете?

Три дня спустя, не отработав и половины положенного срока, Гандерсен подал заявление о переводе на другую станцию. Единственной реакцией Курца, когда он сообщил ему, что уезжает, был короткий, презрительный смешок. Гандерсен никогда больше там не был.

Позднее он старался собирать все сплетни о том, что делается на биостанции. Рассказывали об отвратительных сексуальных извращениях в лесу, о половых связях между землянами и нилдорами, а также между самими землянами. Ходили слухи, что у тех, кто постоянно пьет яд, происходят странные и страшные изменения тела. Говорили, что старейшины нилдоров на заседании совета решительно осудили дурную привычку посещать биостанцию и пить напиток, которым угощали земляне. Гандерсен не знал, что из этого было правдой. Однако и несколько лет спустя он с трудом мог посмотреть Курцу в глаза, когда они изредка встречались. Иногда ему было тяжело даже наедине с собой. Один час метаморфозы наложил на его личность глубокий отпечаток. Он чувствовал себя, как девушка, которая случайно участвовала в оргии, потеряла невинность, но так полностью и не осознала, что с ней случилось.

Призраки рассеялись, звук гитары Курца звучал все тише, пока не смолк.