Елена Грушко - Голубой кедр Страница 9

- Она колдунья? Шаманка? - пытался угадать Николай.

- Шаманка, скажет тоже. Подымай, брат, выше! Она - владычица Омиа-мони, только про это пускай себе мой дружечка разлюбезный дзё комо сказывает. У него складнее выходит. Ежели бы там про банника, про овинника, про дворового аль про русалок, девок зеленовласых, что по чащобам у нас на Расеюшке турятся, на прохожего-проезжего морок наводят, про это дело я тебе такого набаю, что волоса дыбарем станут. А про таежное пущай таежные жители и сказывают. Ты мне лучше про себя поведай. Какого роду-племени? Как окрестили? Почто холостым живешь - я приметил... Чем на хлеб зарабатываешь? Не по купецкому делу?

- Нет, не по купецкому, - от души развеселился Лебедев. - Я пишу...

- Писарем, стал-быть? - почему-то обрадовался домовой. - Грамоте, счету обучен? Великое дело - наука! Вот кабы мне на роду не написано домовым быть, я бы непременно обучение прошел и в грамотки всю мудрость народную записывал. Таскался бы по селам-поселочкам: там сказку подслушаю, там - песню, там - поговорочку. Поговорка, знаешь ли, цветочек, а пословица - ягодка. Ох, брат ты мой, а крепко же иной русский мужик молвит! В пословице ходячий ум народный. Пословицы не обойти - не объехать. Живым словом победить можно. Одно слово, знаешь ли, меч обоюдоострый заменить может. Да где бы нам найти такое словцо, чтобы лиходея нашиго насквозь пронзить? Уж и дружок-приятель у тебя, батюшко Мэрген! - попенял он. - Я спервоначалу думал, что на цвету он прибит, глуповат, стал-быть, однако умнище есть, и страшный... А зверюгу белую, что чадом чадит, он где раздобыл? Это ж чисто Змей Горыныч: огонь жрет, жаром орет, а из ушей аж дым идет. Эх, а было времечко золотое: что богатырь, что супротивник его садились на добрых коней - да по раздольицу, чисту полюшку... А коняшки сытые, обихоженные! Мы, домовые, коней любим пуще всего на свете! Хынь-хынь, - вдруг завел он жалобно, - мне бы хоть махонькую, да пегонькую лошадушку! Разве же наше, домовушек, дело по чащобе шастать, злодея гонять? Домовой - он исстари не злой, не погубит, как русалка зеленовласая, не утопит, как дед водяной, узелком дорогу не завяжет, как злодей леший. Ну, ущипнуть там, синяков насажать, бабе простоволосой ночью косиц наплести - это наше дело. А тут...

Лебедев ласково слушал причитания домового. Так бы и погладил его по сивенькой головушке!

- Вот видишь ли, батюшко Мэрген... - продолжал тот, но Лебедев решил наконец прояснить дело:

- Ну какой я Мэрген? Меня зовут Николаем. А вас как?

- Власием отродясь прозывает домовушку народ. Волосом еще, Велесом. Как хошь, так и зови. Дедкой зови, суседкой. А ты - Никола, стал-быть. Славное имечко. Угодник тебе хороший достался. Добрый. Ты вон тоже добрый. Да вот беда: слабосильная твоя доброта, нету в ней ярости праведной. Тебе бы тоже домовым на свет народиться, а тебя вон в грамотеи, в Мэргены вынесло.

- Ну, предположим, вы меня туда сами записали, - возразил Лебедев.

- Не я, а дружечка мой - дзё комо. А видать, ошибся... Чего ему на тебя боги евонные указали? Я так понимаю, что на том месте, где нынче твоя изба, прежде стойбище было. Глядишь, там и жил-поживал какой Мэрген. Однако к старости что люди, что нежить забывчивы становятся. Вот и напутал дзё комо.

Николай даже обиду почувствовал, но решил продолжать разговор:

- А вы сами откуда? Как попали на Дальний Восток? - Уж сколько раз приходилось задавать такой вопрос! Мог ли он представить, что будет брать интервью у домового... Он попал в мир причудливых и странных существ, которые теперь мерещились за каждым кустом, подсматривали с каждой ветки, смеялись из ручья. Да, это было чудесно, невозможно! И в то же время в явлениях домового, дзё комо, прекрасной Омсон была непонимаемая, но глубоко чувствуемая им бесхитростная правда природы. Она требовала ответной правдивости.

- Мы сами с Орловщины, - рассказывал тем временем домовой. - Не считал, сколь годков прошло; как собрали Макар да Агриппина Ермоленки барахлишко, наскребли из-под печи, на лапоть насыпали, меня, доможила своего, кликнули: "Дедушка домовой, не оставайся тут, а иди с нашей семьей!" Понимаешь, - доверительно объяснил он Николаю, - если хозяин при переезде суседку своего не позовет, то и скотина водиться не будет, и не будет ни в чем ладу. Я серой кошкой... - он покосился лукаво на Лебедева, - обернулся - и скок в корзинку! Старуха моя, кикимора, коклюшки, клубки, плетенье свое прихватила - из голбца за мной шмыгнула. Тряслись наши хозяева из России на Амур и год, и более. Из корзинки, бывало, нос высунешь - и все тебе леса, леса, леса... Уставать стали мы с домахой моей. А пришли-таки! Места - куда тебе с добром! Лес, рыба, зверь богатый. Сперва людишки землянки рыли, потом избы ставили. Лес валили нетронутый. Мы уж со старухой серчать стали, что долго нас из корзинки не выпускают, ан зря: скоро нас в дом новый зазвали. В тот самый, где ты был. И-эх... Он всхлипнул было, но тут же встряхнулся: - Да что!.. Не вернешь. А вон и дзё комо поджидает, вон он, батюшка мой!

* * *

За разговором Лебедев не заметил пути. Почему-то не цеплялись сучья за одежду, ветки не рвали волосы, замшелые трухлявые бревна - умершие деревья - не лезли под ноги, тайга не мучила бесконечным чередованием сопок. Нет, шли - будто кто стежку под ноги стелил. А солнце все брезжило в полудне.

- А что? - усмехнулся домовой, словно подслушав мысли Николая. - Ведь на правое дело!

Круглое лицо дзё комо было настороженным. Он прижал палец к губам и осторожно поманил домового и Николая за собой. Они сделали несколько шагов и увидели дерево среди поляны.

...Кедр и правда казался голубым. Пушистые пучки его длинных игл отливали то живой синевой, то чистотой изумрудной зелени, то окутывались лиловым туманом. Кора состояла из множества многоцветных чешуек, они мягко пересверкивали, и свет, словно оживший ветер, плыл по стволу и ветвям. Ветви мерно подрагивали, словно переговаривались с ветром, а по ним, распушив хвосты, перелетали серые и рыжие веселые белки, сновали серьезные бурундучки, отмеченные по спинкам следами пяти медвежьих когтей. Узкая хитроватая мордочка белогрудого гималайского медвежонка высунулась из-за толстого сука. Оглядевшись, он начал ловко карабкаться вверх, будто по ступенькам поднимался, шаловливо тянулся короткими лапами к белкам. И еще множество зверюшек, названия которым и не знал Лебедев, сновало по ветвям. И птицы сидели то там, то здесь, будто притянутые негаснущим, не боящимся близкой зимы теплом.

Вершины кедра было не разглядеть, и то одно, то другое облачко цеплялось за ветку и, рассеянное в дымку, растворялось на фоне серого неба. Пробившийся сквозь пелену неверный одинокий луч лениво дремал в развилке, но свет ярче солнечного шел от золотистых, крепких, истекающих ароматом шишек; волны голубого сияния исходили от игл, ветвей, ствола... Да нет же, разглядел Лебедев, шишки были вовсе не шишками, а... диковинными птицами. Казалось, они растут на ветках дерева.