Айзек Азимов - Дибук с Мазлтов-IV Страница 9

Чужак заговорил. Его голос был хриплым и монотонным.

— Когда вы узнаете, кто или, вернее, что я есть, то от страха ваша плоть расплавится на ваших костях.

Он обнажил фарфоровые зубы.

— Не трогай мои кости! — рявкнула старуха. — Нахал! Набрался наглости говорить о моих костях!

— Вы затрясетесь от ужаса, — произнес чужак.

Старая миссис Гумбейнер ответила, что ему вряд ли удастся дожить до такого времени, и снова обратилась к мужу:

— Гумбейнер, ты когда подстрижешь газоны?

— Все человечество… — начал чужак.

— Ша! Я говорю со своим мужем… Он как-то чудно говорит, Гумбейнер, нет?

— Наверное, иностранец, — заметил мистер Гумбейнер благодушно.

— Ты так думаешь? — Миссис Гумбейнер окинула чужака мимолетным взглядом. — У него скверный цвет лица. Я думаю, он приехал в Калифорнию ради поправки здоровья.

— Несчастья, боль, печаль, горести — все это ничто для меня…

Мистер Гумбейнер прервал чужака.

— Желчный пузырь, — сказал он. — Гинзбург, что живет около шула[10], выглядел в точности так же до операции. Сын к нему вызвал двух профессоров, а день и ночь около него находилась сиделка.

— Я не человек!

— Вот это я понимаю — сын! — сказала старуха, кивая головой. — Золотое сердце, чистое золото! — Она глянула на чужестранца. — Ну хорошо, хорошо. Я расслышала с первого раза. Гумбейнер, я тебя спрашиваю! Когда ты подстрижешь газоны?

— В среду, одер[11], может, в четверг к соседям придет японец. Его профессия — подстригать газоны, моя профессия — быть стекольщиком на пенсии. У меня осталось мало сил для работы, и я отдыхаю.

— Между мной и человечеством с неизбежностью возникает ненависть, — бубнил чужак. — Когда я скажу вам, что я есть, плоть расплавится.

— Уже слышали, — прервал его мистер Гумбейнер.

— В Чикаго, где зимы холодные и злые, как сердце русского царя, — зудела старуха, — ты имел сил достаточно, чтобы таскать рамы со стеклами с утра до ночи. А в Калифорнии с ее золотым солнцем ты не имеешь сил подстричь газоны, когда жена просит. Или мне позвать японца, чтобы тебе ужин готовить?

— Тридцать лет профессор Аллардайс потратил, уточняя свою теорию. Электроника, нейроника…

— Слушай, как он образно говорит, — восхитился мистер Гумбейнер. — Может быть, он приехал в здешний университет?

— Если он пойдет в университет, так, может, он знает Бада? — предположила старуха.

— Возможно, они учатся на одном курсе и он пришел поговорить с ним насчет домашнего задания. А?

— Ну конечно, он должен быть на том же курсе. Сколько там курсов? Пять, Бад показывал мне свою зачетку.

Она принялась считать на пальцах.

— Оценка телепрограмм, проектирование маленьких лодок, социальное приспособление, американский танец… Американский танец… ну, Гумбейнер?

— Современная керамика, — с наслаждением добавил ее муж. — Отличный парень этот Бад. Одно удовольствие иметь такого жильца.

— После тридцати лет изысканий, — продолжал чужак, — он перешел от теории к практике. За десять лет он сделал самое титаническое изобретение в истории человечества — он сделал человечество излишним, он создал меня!

— Что Тилли писала в последнем письме? — поинтересовался старик.

Старуха пожала плечами.

— Что она может написать? Все одно и то же. Сидней вернулся домой из армии. У Ноэми новый приятель…

— Он создал МЕНЯ!

— Слушайте, мистер, как вас там, — сказала старуха, — может, откуда вы, там по-другому, но в этой стране не перебивают людей, когда они беседуют… Эй! Слушайте, что значит «он создал меня»? Что за глупости?

Чужак снова обнажил все свои зубы, демонстрируя чересчур розовые десны.

— В его библиотеке, куда я получил более свободный доступ после его внезапной, но загадочной смерти, вызванной вполне естественными причинами, я обнаружил полное собрание сочинений про андроидов, начиная от «Франкенштейна» Шелли и «РУР» Чапека и кончая Азимовым…

— Франкенштейн? — сказал старик заинтересованно. — Я знавал одного Франкенштейна, у него был киоск на Холстед-стрит, где он торговал сода-вассер.

— …ясно показывающих, что все человечество инстинктивно ненавидит андроидов и, значит, между ними неизбежно возникает ненависть и вражда…

— Ну конечно, конечно! — старый мистер Гумбейнер клацнул зубами по мундштуку трубки. — Я всегда не прав, ты всегда права. И как ты прожила жизнь с таким дураком?

— Не знаю, — отрезала старуха. — Сама удивляюсь временами. Наверное, терпела из-за твоих прекрасных глаз.

Она засмеялась. Старый мистер Гумбейнер нахмурился, потом не выдержал и, заулыбавшись, взял свою жену за руку.

— Глупая старуха, — сказал чужак. — Чему ты смеешься? Разве ты не знаешь, что я пришел уничтожить вас?

— Что?! — воскликнул мистер Гумбейнер. — А ну заткнись!

Он вскочил с кресла и влепил чужаку пощечину. Голова пришельца стукнулась о колонну крыльца и отскочила назад.

— Будь почтительным, когда разговариваешь с моей женой!

Порозовевшая миссис Гумбейнер оттащила своего супруга назад в кресло. Затем повернулась и осмотрела голову чужака. Она прикусила язык от удивления, когда оттянула назад лоскут серого, под кожу, материала.

— Гумбейнер, смотри! Там внутри проводка, катушки!

— А кто тебе говорил, что он — голем? Так нет же, никогда не послушает! — сказал старик.

— Ты говорил, что он ходит, как голем.

— А как он мог еще ходить, если бы он им не был?

— Ну хорошо, хорошо… Ты его сломал, теперь чини.

— Мой дедушка, да будет земля ему пухом, рассказывал мне, что, когда МААРАЛ, Морэ вэ-рабейну а-рав Лев[12], светлая ему память, создал в Праге голема, три или четыре сотни лет тому назад, то он написал на его лбу священное имя…

Вспоминая легенду, старуха заулыбалась и продолжила:

— И голем рубил для него дрова, приносил ему еду и охранял гетто.

— А однажды, когда он не подчинился рабби Льву, то рабби Лев соскоблил Шем а-Мефораш[13] со лба голема и тот упал как мертвый. Его отнесли на чердак в шуле, и он все еще там и находится, если коммунисты не отослали его в Москву… Но это не то, что нам нужно, — сказал старик.

— Конечно, нет, — ответила старуха.

— Я своими глазами видел и шул, и могилу рабби, — сказал ее муж с гордостью.

— Но я думаю, Гумбейнер, этот голем другого вида. Смотри-ка, у него на лбу ничего не написано.

— Ну и что? Кто мне запрещает взять и написать что-нибудь? Где те цветные мелки, что Бад принес из университета?