Дмитрий Володихин - Тихая тень Страница 9

Они оба еще не понимают двух важных вещей. Такие вещи и понять-то нельзя. Их и назвать-то трудно. Просто однажды, наверное, можно почувствовать себя погруженным в них. Тогда, кажется, может прийти едва-едва заметное расплывчатое понимание. Они оба еще не погрузились, они только почуяли неладное. Высокие идеалы поисточились, великие учителя оказались не столь уж великими, все размыло, все непрочно. Непонятно, за что держаться. Они оба, чувствуется, не любили большевиков. Но тех, кто впрямую, как хочет И.Я.Кричевский, дрались с большевиками, они тоже, кажется, как-то недолюбливали. Это все были, очевидно, их знакомые, обычные люди, со всякой придурью человеческой, а тоже выставились: мы – борцы. Значит, во-первых, оба узнали духовную неразбериху и нечеткость 70-х, но оба еще не решались позволить себе то, на что их так тянуло. А именно: не бороться ни с кем, хотя и не сотрудничать, не тащить себя за уши к каким-нибудь высоким идеалам, не заставлять себя изо всех сил страдать (невроз ведь какой-то! болит у дяди, а вою я.). Во-вторых, иное важное. Оба жили в большом городе. Вся интеллигенция жила по городам, кроме тех, кто на время ходил куда-то в народ. Она вся там и при царе жила. Но тогда города были меньше и тише, слабее отличались от деревень, чем сейчас. Ездила тихонечко какая-нибудь конка, никаких машин, толп, грохота. При советах росли-росли большие и очень большие города. По-настоящему надолго они выросли и остались годов с 50-х только, после послевоенного восстановления. Только тогда мегаполисы (простите за громкое слово) оказались особой жизненной средой для интеллигентов. Понемножку назревала такая ситуация: снаружи в большом городе опасно и некомфортно. Зато за стенами, в квартире, безопасно, как в животике у мамы. Можно там ото всех скрыться, отгородиться и ничего не делать. Совсем! В 50-х, допустим, еще было много бараков, там тебя не оставят в покое. Но в 60-х – 70-х бараки попропадали. Кто получил шанс оставаться праздным? Да прежде всего, кто писал. Литературные дела и праздность – родня. Я ощущаю в этом сильный поток правды. Ну, вот Маканин и Довлатов уже существовали поблизости от такого шанса. Но оба не только не поняли, как им воспользоваться, но даже давили в себе всякое желание в ту сторону. Их подсознательно тянуло на нормальную жизнь: одиночество, безопасность и праздность. Так хорошо у них видно по текстам весь рисунок потаенных стремлений! Ужасно неудобно подглядывать подобные вещи, я прошу прощения за нескромность; но иначе тут никак не выразишь мое чувствование. Довлатов желал, чтоб его никто не обижал и чтоб побольше водки. Сейчас мы знаем – можно и не пить совсем, но для тех лет желания Довлатова естественны, нормальны, правильны. Маканин желал сбалансированного и мирного покоя. Он в «Утрате» так неестественно умиляется на всяческие юношеские благородные порывы, а в «Отдушине» у него намного понятнее и правильнее: прежде всего комфорт.

До 90-х все люди, хорошие, милые и тихие люди из «городской прозы» трагически давили в себе то, что составляло фундамент их подсознательных реакций на окружающую среду. Им как воздух нужны были одиночество, покой, комфорт, закрытость от опасностей внешнего мира за стенами квартиры, защищенность от психологических передряг. Да они и пишут так, но вслух для себя и для всех открещиваются от собственного естества.

В 90-х, слава богу, все эти идеалы рассеялись. Некоторые люди стали жить тихонечко и покойно. Подсознание, конечно, вылезло и попало в тексты. Вот появилось странное существо Макс Фрай. Оно прославилось. Чем? Да там у него в картинках показано, чего хочет на самом деле хорошо образованный, никому не нужный и беспомощный житель мегаполиса. Макс Фрай выполняет все желания такого человека. За это его любят ясно какие читатели. Макс Фрай – очень уютный. Макс Фрай – безобидный.

Пелевин, когда писал свои повести и романы, делал очень важное и нужное дело. Он совершал еще один шаг. Он готовил приход нашего время. (Интересно, какое время готовим мы?) сейчас пришло то, для чего он подводил фундамент. Опять-таки, это можно почувствовать: в нашем 2000-м году все его крупные вещи – уже чуть-чуть опоздавшие. Почему? Он показывает прямо: на всю и всяческую борьбу надо плюнуть, нет у борьбы никакого смысла, есть одна пустота. Он все настраивал на правильное практикование буддизма и кастанедщины (не знаю, простите, пожалуйста, как правильно назвать). А сейчас уже не нужны ни буддизм, ни кастанедщина, поскольку я ни чувствую ровным счетом ничего при словах «Освенцим», или, скажем, «Александр Матросов», или, скажем, «Правозащитник Андрей Сахаров», или, скажем, «святорусские мученики», или, ну, словом, что-то такое, от чего, по идее, надо испытывать трепет. Никакого трепета я уже просто не умею испытывать ни от чего. Разучился и даже попусту напрягать себя не хочу. И Будда с Кастанедой уже свое дело как бы сделали. А о борьбе и помышлять смешно. У меня в теле есть мясо, но мышц я не чувствую и не хочу иметь никакого дела с мышцами, с агрессивностью, со всякими конфликтами. Борьбы никакой не нужно, если только не испытываешь мазохистского стремления к неприятностям.

С Фрая, Пелевина, Слаповского и ранней Хаецкой (имеется в виду повесть «Монристы», а «Мракобес» уже совсем не то, такая грохочущая однозначность в этом романе!) начинается мегаполисная проза. А прежняя «городская проза» на них заканчивается. Чем более безобиден и пушист автор, чем более безобиден, беспомощен и пушист его главный герой, тем выше градус «мегаполисности» – если, конечно, никто не испугался такого длинного и громыхающего слова.

Вывод окончательный такой: то, что написал И.Я.Кричевский будет интересно для людей его возраста и умственных наклонностей. А для многих других, особенно молодых людей, которые пишут, получилась всего лишь внятная назойливая агрессия. Я готов сказать: «Я очень уважаю этого специалиста», – и чувствую, что не лгу вроде бы. Но другое мое ощущение будет не таким приятным для него. Его текст напоминает неожиданный комбайн «Дон-1500» в вашей спальне.

Еще раз прошу простить меня всех тех, кого я невольно напряг».

И я подписался. Мое имя многим нравится и тексты тоже. Веселящее чувство.

Час или около того лежу и отмокаю. Ощущение комфортной усталости. Длится, длится ощущение комфортной усталости. Я дописал. Длится ощущение комфортной усталости.

В дверь поскреблись. Лида негромко выстукивает условный код. Сегодня у меня пушистый день: я закончил текст и ко мне пришла Лида.

Мы встречаемся часто. Лида бывает у меня примерно раз в декаду. Первый раз… чудесно. Это было чудесно. За несколько часов мы сумели ни разу не царапнуть друг друга, ни разу не попытаться подглядеть: что там, за щитами у партнера. Пустотник ушел, мы сидели друг напротив друга в полутьме и молчали. Молчали столь долго и столь очевидно, что я осмелился взглянуть ей в лицо. Конечно же, в сумерках все кошки серы. Но убежище и вся сумеречная среда внутри него столь сильно прижились ко мне, что превратились в своего рода внешнюю оболочку моего тела; так вот, я не умею различать цвета в полутьме, но это означает лишь одно: я не умею различать их глазами; бесплотным и безымянным органом, рассеянным по всей внешней оболочке, я уловил с пугающей отчетливостью – Лида красна как майская роза от мучительного желания и страха. А я? Я никогда не испытываю сильного желания по отношению к женщине, пока не дотронусь до ее тела. И тогда не испытывал. Притом, конечно, я боялся не меньше ее. Но какова ситуация! Что за чудо чудесное. Она сидит рядом, такая тихая, милая, спокойная, никакой тебе язвительности или злобности, никакого тебе кокетства и любопытства. Океаны восхищения и желания. И – рядом, в метре от меня.