Андрей Дашков - Зверь в океане Страница 9

Она смотрела и все еще не понимала, где находится. Наверное, она испытала гораздо более сильный шок, чем я, когда леденящие объятия смерти вдруг сменились моими по-животному грубыми ласками… Я видел свои отражения в ее глазах цвета вечернего южного неба. Я ничего не мог сказать о ней, кроме того, что она ниже, тоньше, слабее меня, ее волосы более густые и более темные, а кожа светлее, чем моя.

Я воспринимал мощную красоту косаток, хищную красоту акул, хрупкую красоту кораллов, нежную красоту китовых младенцев, но о человеческой красоте я не знал ничего. До сих пор не с чем было сравнивать. Даже собственное лицо я видел только изредка и только в дрожащем зеркале воды. Что красиво, а что уродливо в двуногих? У меня еще не было стереотипов на этот счет.

Пока мы разглядывали друг друга, у меня внутри пульсировало что-то – тлеющий ком желания, бесформенное солнце надежд, предвкушение и ожидание нового, измененного, согретого теплом человеческого присутствия существования… А в ее зрачках были только страх и ненависть. В какой-то момент мне показалось, что она попытается укусить меня, но она была еще слишком слаба…

Лимбо шумно выдохнул, и она вздрогнула от неожиданности (это тебе не акула, стерва!), сжалась, невольно принимая позу эмбриона, и заскулила.

В этом звуке было что-то невыразимо тоскливое, жалобное, безысходное. Я ударил ее по щеке, чтобы прекратился скулеж. Она замолкла и спрятала голову, закрывшись ладонями. Я чувствовал, что она покорно ждет смерти.

Сопротивление действительно было бессмысленным – наверняка она уже видела черно-белые силуэты китов из моей стаи, скользившие рядом с Лимбо. А если и не видела, то, без сомнения, улавливала сигналы, без которых невозможно управлять носителем. Она тоже следила за тенями внутри головы, под закрытыми веками.

Но что, если ее мозг был «настроен» только на акул? Тем лучше. Тогда она полностью в моей власти, и можно не опасаться подвоха. К тому же я надеялся рано или поздно выяснить причины странного поведения акул и думал, что виновница беспредела – у меня в руках.

Горечь и ликование соперничали в моем сознании, раздирали его на конфликтующие части. На одной чаше весов – смерть китов; невосполнимый урон, нанесенный стае; отдаленная, но страшная угроза, которую представляли собой эмбрионы мегалодонов; в конце концов, моя нечистая совесть. На другой – встреча с Плавучим Островом; победа над акульей стаей. И главное, я нашел то, без чего постоянно ощущал свою ущербность, – половину, предназначенную мне самой природой.

6

Плавучий Остров был огромен. Его размеры поражали мое неразвитое воображение. Я рассматривал его с безопасного (как мне казалось) расстояния, и все равно он занимал четверть горизонта. Сверху он был плоским, словно брюхо камбалы, лишь кое-где торчали наросты, похожие на коралловые рифы слишком правильной формы. Он имел грязно-серый, «неживой» цвет.

Ничто не нарушало тишины. Ничто не двигалось, если не принимать во внимание почти незаметного дрейфа гигантской массы. И все же я понимал, что это не может быть творением природы. Я видел айсберги. Я залезал на них, ел снег и пил талую воду. Так вот, эта штука была чем-то совершенно другим.

Вначале я предпочел обследовать подводную часть Острова. Косатки казались мелкими рыбешками рядом с ней. Под поверхностью я мог видеть только малую часть бугристой мохнатой стены, обросшей водорослями и ракушками. С одной стороны имелся каплевидный выступ величиной с голову полосатика, а с противоположной, до которой Лимбо пришлось плыть целую минуту, торчали два странных предмета, напоминавших огромных окаменевших медуз с мантиями в виде четырех скрученных лепестков. Только они были сделаны не из камня.

Впервые за очень долгое время я снова прикоснулся к металлу. Ощущение неприятное. И все же, если верить рассказам матери – а у меня до сих пор не возникало причин им не верить, – это было нечто, созданое моими предками. Их возможности и способности вызывали уважение, даже преклонение. Но не у Лимбо.

Мне с трудом удавалось удерживать его поблизости от того, что вполне могло бы стать со временем моим плавучим идолом. Или церковью, блуждающей в океанских просторах, – ведь благодаря присутствию «переселенца» я уже не считал себя дикарем. Оставалось только придумать удобную религию и обратить в новую веру других двуногих. Кто-то должен умереть для достоверности. А затем воскреснуть…

Я и не догадывался, что мои игривые мыслишки вскоре отзовутся горьким чувством вины.

Да, меня неодолимо притягивал безжизненный памятник, воплощавший в себе целый утраченный мир. Безжизненный? Насколько безжизненный? Странный дух витал вокруг него – дух чего-то уже не живого, но и не окончательно мертвого. Только один раз я столкнулся с подобным явлением – при случайной, мимолетной встрече с Белым Кашалотом.

За краткость встречи я благодарил судьбу. Белый Кашалот – это даже не легенда; это приобретающий форму призрак невнятной фобии, тоже доставшейся мне по наследству…

Он проплыл мимо, будто айсберг, почти такой же «холодный» и безразличный ко всему. Будто пятно во сне, размытая морда дьявола, которую невозможно ни с чем отождествить и потому невозможно узнать – и лучше никогда не увидеть ее четко…

Нас разделяло расстояние в несколько корпусов. Косатки почти не обратили на него внимания, словно это и впрямь была лишь туша дохлого кашалота. Но я смотрел, не в силах отвести глаз; я разглядел необъяснимое, и я чувствовал присутствие потусторонней жизни, тлеющей внутри невообразимо древнего тела. Никто не может жить так долго; ЭТО и не было непрерывной жизнью, а только демоном, пробуждающимся в момент соприкосновения с чьим-нибудь податливым разумом.

А у меня был податливый разум. Сны о прошлом, фантазии о будущем, сплошная воспаленная рана настоящего… Но тут не надо было ничего придумывать, ни о чем фантазировать – все было воплощено в Белом Кашалоте. Я видел предостаточно.

Из его морщинистого горба торчали чужеродные предметы, обезобразившие древнее совершенство. Скрученные гарпуны образовывали темный крест на вершине белоснежного холма. При виде этого символа смерти и веры заныла моя душа…

Ни один плавник не шевелился; кашалот двигался будто по инерции. Что это за инерция, презирающая трение и время, инерция, длящаяся веками?..

Меня не покидало ощущение, что он возник буквально из ничего за мгновение до нашей встречи. По мере сближения красота перетекала в уродство. Или все это было лишь игрой света и тени. Глубокие трещины избороздили лоб; челюсть была свернута набок; потухший глаз показался мне затычкой в плавающем кожаном мешке.