Андрей Дмитрук - Хозяева ночи Страница 9

— Может быть, здешняя популяция[7] как раз очень маленькая… попытался вставить слово Богдан, но лишь навлек на себя новые громы:

— Маленькая? А кто тут только что говорил, что в домовых верят по всей Земле? Почему не только у нас — нигде не найдено ничего похожего, ни в каких слоях? Но если даже маленькая популяция, особенно если маленькая, — как ты себе представляешь ее выживание? Вы генетику там, у себя на факультете, учите? Что-то верится с трудом… У известных лемуров — в каком количестве рождаются детеныши? Ну-ка, скажи, знаток!

— У разных видов по-разному, — обреченно сказал Богдан, уже зная, какую мину подводит директор. — Но, в основном, один-два детеныша, не больше.

— Ну так неужели непонятно, что при таком слабом, медленном воспроизведении популяция должна быть огромной, многочисленной? Иначе возникает инбридинг[8] — выбирать-то не из кого! Наследственность будет испорчена; начнется вырождение, вымирание — дошло наконец?

— Дошло… — сдерживая подступающие слезы, ответил Нестеренко. — А может быть, у них как раз такая наследственность… как результат эволюции, приспособления… что они могут заключать браки внутри семьи, между братьями и сестрами, и не вырождаются?..

Яков Матвеевич презрительно выпятил губу:

— Смелее, смелее надо фантазировать, дружочек, если уж взялся! Как тебе, например, такой вариант: домовые живут по сто тысяч лет и раз в десять тысяч рождают одного детеныша? Потому и костей их не находят, — все живы, — и вырождение еще не успело произойти… А? И никаких проблем!

— А почему бы и нет!.. — на свое горе брякнул Богдан. Ответом был крепкий удар директорской ладони по старинному, красного дерева столу. Наверху заметался, посыпал труху из клетки всполошенный кенарь.

— Ну, все! Порезвились, и хватит! — Лицо Якова Матвеевича окончательно стало злым, углы рта опустились. — Запомни раз и навсегда: здесь научное учреждение, а не клуб любителей фантастики! И вот что еще… обижайся, не обижайся… будешь засорять головы ребятам своими домовиками, суевериями этими старушечьими — выгоню! — Директор перевел дух, раздавил очередной окурок и сказал хриплым, но уже почти спокойным голосом: — Ну, иди, работай. Когда-нибудь мне же спасибо скажешь за то, что не дал тебе чепуху болтать и на чушь время тратить. Ученый, брат, из тебя все-таки получится, теперь, как ни странно, я в это верю… Иди-иди, свободен!

V

После многих дней дождя, унылых и промозглых, точно мокрые подвалы, солнце вернуло земле свою ласку; наступила благодатная пора, завершение лета.

Вадим Алексеевич неторопливо брел по центральной аллее парка. Близился закат, день поминутно терял яркость; так раскаленный добела металл, остывая, подергивается краснотой. Свободных мест на скамейках не было. За оградой детской площадки взрослая пара каталась на доске с лошадками; доска тупо стукалась оземь, и девушка всякий раз кокетливо взвизгивала. Дальше начиналась дикая зона, обреченная Заборским на уничтожение, — путаница кустарников и мелколесья. Оттуда тянуло запахом стоячей воды.

Свернув по боковой дорожке, он скоро вышел на улицу. Здесь начался частный сектор, еще не тронутый градостроительными реформами. Сквозь густую листву садов поблескивали, отражая вечернее зарево, будто игрушечные стеклышки в белых рамах; аляповатые георгины и тигровые лилии пестрели на дворовых клумбах. Горбатая булыжная мостовая, прихотливо сворачивая, вела все круче вниз. Теперь прогулка Вадима Алексеевича уже не казалась бесцельной. Ускоряя шаг, спускался он в долину. Редкие прохожие попадались навстречу. Из-под железных ворот выбегал ручей, должно быть, от испорченного крана; двое-трое ребятишек у обочины самозабвенно пускали щепки по воде и бежали за ними…

Неподалеку отсюда он побывал днем. Солнце, нестерпимое для глаз, радужным пузырем всплывало к зениту. Серая "Волга" главного архитектора медленно катилась по горячей пыльной улице, мимо глубоких заборов и облупленных корпусов старого завода, который также подлежал сносу. Посреди площади, где раньше разворачивался маршрутный автобус, стоял багроволицый коренастый прораб. При появлении Вадима Алексеевича он почтительно приподнял сетчатую шляпу; лоб опоясывала глубоко отпечатанная борозда.

Ограда ближайшей усадьбы была свалена. Посреди двора на разъезженных остатках клумбы серым носорогом топтался бульдозер. Наискось вверх от него натянутой струной шел трос, зацепленный за простенок второго, деревянного этажа дома, — низ был кирпичный. Натужно взревев и выплюнув струю дыма, машина пошла вперед. Дом пошатнулся, затряс балконом с вырезанными перилами. Затем фасадная стена угрожающе накренилась вслед бульдозеру и рухнула; брусья верха смешались с кирпичным обвалом, брызнули стекла, двор заволокла пыль.

Заборский не сводил глаз с картины разгрома, и неожиданные мысли явились ему. Вот перед ним это жилище, человеческое гнездо, где рождались и умирали поколения… уже приговоренное к гибели, но еще почти целое, лишь непривычно открытое взорам. То, что было спрятано от посторонних уют гостиной, святилище спальни, уединенный мирок детской, — обнажилось, точно внутренности организма, когда упала стена. Комнаты над комнатами, оклеенные обоями разного цвета и рисунка; артерии труб, нервы проводов, зубчатый позвоночник лестницы, белая челюсть уцелевшего умывальника…

Рабочие снова зацепляли наверху трос — валить другую стену. В соседней усадьбе тоже трещало и рушилось, там второй бульдозер воевал с сараями. Солнце, отразившись от какой-то блестящей штуки за кустами, ослепило Заборского. Он отвернулся.

Что-то нервы некстати разыгрались. Отчего бы это?

…Непроницаемо темные, тоскливые, умоляющие глаза на бледном большеротом личике. Ира. Ира Гребенникова.

— …Сегодня только с краю отщипнем, — перекрикивая шум, радостно сообщил прораб. — А завтра, значит, раскатаем до самой генерала Панфилова!..

Неопределенно кивнув, Вадим Алексеевич полез обратно в машину. "Волга" задним ходом выползла прочь с укатанной площади, вокруг которой были лязг и скрежет и вставали дымные столбы, словно на поле боя.

…Он еще побывал и у себя в кабинете, и в строительно-монтажном управлении, и на заводе железобетонных конструкций. Но в конце дня, позвонив домой, чтобы скоро не ждали, велел водителю ехать к окраинному парку. Сам от себя пытался скрыть, что хочет не просто побродить среди зелени, развеять нервную усталость, но оказаться ближе к обреченной Шалашовке. И вот сейчас, шагая в закатном червонном золоте по разбитому асфальту тихой улицы Грабовского, Вадим Алексеевич переживал странное, тревожное состояние. Он знал совершенно однозначно, что должен сделать дальше, и знал, что сделает это, — вроде бы и не слишком важное дело, просто даже незначительное, но сделает непременно, выполнит, как некий долг… Долг перед собой — или перед кем-то другим? Уж не перед парой ли непроницаемо темных глаз? Чушь, неужели Заборский стал сентиментален?.. Он выдавил из себя смех, диковато прозвучавший в пустынных кварталах, но с пути не свернул и шага не замедлил, покуда за унылой коробкой, откуда уже выселили и почту, и продтовары, не открылся желтый особняк, сильно тронутый разрушением, с пузатыми, словно горшки, колоннами.