Варди Соларстейн - Финская руна Страница 13

— Льем воду оппортунизма на вождей мировой революции, крошим батон на коммунистические идеалы, а, Глаша? — Слава со своими взвинченными до предела нервами определенно был сегодня в ударе, взяв в подражание незабвенного Остапа Ибрагимовича.

Испугавшаяся подобных предъяв до испарины Глаша, отрицательно замотав головой, попыталась превратиться в крошку от бублика и затеряться среди прочих ее товарок.

Не встретив сопротивления, рванув на себя газету „Известия“, Слава яростно заводил пальцем по новостным заголовкам. Сзади подскочил председатель.

— Шел бы ты уже… в другой совхоз, — дипломатично начал мужичок. Затем он крикнул в коридор: — Коля! Николай! А ну, подь сюды!

Слава не обращал на него никакого внимания, весь уйдя в изучение заголовка над гранками. Дата газеты: 2 сентября. Вторая мировая война уже идет второй день. Первый лист — пусто, одна вода. „Закон о призыве“ — явно не то. Второй — нет войны. Разворот, третья страница, чисто. Викторов был готов заорать в полный голос. И тут Слава нашел ее. Нет, он НАШЕЛ. В центральной советской газете для сообщения с информацией о начале Второй мировой войны место нашлось только на последней, четвертой полосе! Другими заботами жила советская страна! Малюсенькая заметка, которая объявляла об изменении хода вещей и предрекала наступление сотни миллионов смертей, скромно своим заголовком сообщала следующее: „Военные действия между Германией и Польшей“.

— Вот, читайте… Михалыч! — торжествующе снова ударил по столу ладонью Славка. Он что-то часто начал делать этот громкий жест. — Читайте, читайте!

— Очки забыл на столе, ну-ка, Глаш, прочти-ка нам, что пишут! — прищурившись, но так и не разглядев текст статьи, пробормотал в смятении председатель, протянув листы газеты своей помощнице.

— Тут, да, — согласилась и закивала Глаша. — Про войну там вроде пишуть, что-то. Зато, вот, интересно тебе, Коля, будет. Вот, что пишут. И она с выражением прочитала:

— Англичанин Джон Кобб установил рекорд: он на 24-цилиндровом автомобиле мощностью 2400 лошадиных сил преодолел дистанцию в 5 километров со скоростью 452,9 километров в час!

— Что про войну пишут, Глаша?! — зарычал председатель, обменявшись взглядами с Колей. — Хотя двадцать четыре цилиндра, почти пятьсот скорость. Это сколько он бензина, лисица английская, сжег?.. Что там про немцев с поляками?

— Ерманские войска перешли хермано-польскую границу…Части германских военно-морских сил заняли позиции перед Данцигской бухтой…», «На юге, в индустриальных районах Польши, германские войска продвигаются в районе Каттовин…», «Вблизи Грауденца идут бои…» и все. Только слова, — пожала плечами Глаша. — Вот тут еще статья со словами фашиста этого, Гитлера…

— Не фашиста, а германского канцлера! — воздев к потолку палец, как эллинский демагог, провозгласил председатель, немного косясь при этом на Славу. — У нас двадцать четвертого пакт подписан. И как сказал товарищ Молотов… — с этими словами он ткнул во вчерашнюю газету, в определенную статью, типа, на, мол, читай. Глаша, выдохнув ведро воздуха и вдохнув обратно два, всей своей необъятной грудью, скромно прикрытой серым ситцем, послушно прочла слова о ратификации от председателя Совета Народных Комиссаров, наркома иностранных дел страны Вячеслава Молотова:

— Советско-германский договор о ненападении означает поворот в развитии Европы, поворот в сторону улучшения отношений между двумя самыми большими государствами Европы. Этот договор не только дает нам устранение угрозы войны с Германией, суживает поле возможных военных столкновений в Европе и служит, таким образом, делу всеобщего мира — он должен обеспечить нам новые возможности роста сил, укрепление наших позиций, дальнейший рост влияния Советского Союза на международное развитие…

«Мать моя женщина!» — смотрел ошалело на все это Слава. — «Что они такие все тут политизированные? Председатель вот уже переобулся на ходу. Неделю назад называли фашистов фашистами, а теперь „друзья-германцы“! Слышал я, что Гайдар дважды или трижды „Голубую чашку“ переписывал из-за этого политического виляния, но чтоб так…»

— Вот так, военный! — егористо подмигнул председатель, явно довольный, что находится в курсе всех событий, и еще подправил подчиненных. — Война у него в Европах идет! Ты бы тут не стоял, если мы там воевали, что скажешь?

Слава не нашел что ответить и поэтому промолчал.

— В Монголии идет война, дярёвня! — провозгласил истину в последней инстанции председатель. Он подошел к стеллажу и выхватил верхнюю Правду.

— Вот, армейский, сразу видно, что ты из запаса, а не кадровый — все спутал: «Правда», 1 сентября 1939 г., за нумером двести сорок два, третья полоса: «Ликвидация остатков японско-маньчжурских войск в приграничной полосе». Бьют наши япошек и в хвост, и в гриву. Как у озера Хасан в прошлом году дали папироску, а сейчас и прикурить!

Все присутствующие бодро засмеялись. Слава вполне ожидаемо насупился. Он прямо сейчас вспомнил, что, подписав с японцами перемирие, на которое те пошли после двойного потрясения — разгрома своей элитной шестой армии и внезапного подписания СССР с Германией Пакта о ненападении, и только после этого советское руководство, мудро и дальновидно избежав ввязывания в войну на два фронта, пошло отбивать обратно свои старые, оккупированные Польшей, западные территории.

— Степан Михайлович, а давайте радио послушаем? — неожиданно весело вскричала Глаша и, легко, как пташечка, вскочив с места, подбежала к радио и защелкала рычажками.

— Минск! Минск! Минск! Минск! — ворвался голос диктора под своды актового зала.

Следом быстро и зло заговорили по-польски и по-немецки. Крики, шумы, ругань, нервные возгласы закружили по комнате танец смерча схлестнувшихся в противостоянии человеческих страстей.

— Что ты такое включила, Глаша? — Коля подал голос. — Кто это?

— Для вас я — Глафира Евгеньевна, — тут же показала свое социальное превосходство над прочими смертными обычная «ремингтонка», пусть и председательская.

Одна из ошибок коммунистической идеологии была в том, что не до конца учитывалось следующее: почти для каждого человека вполне естественно рано или поздно проявить свою индивидуальность, и сделать это хотя бы за счет других. Под влиянием одного из человеческих грехов, злокозненной гордыни, находясь волею случая на более высокой ступеньке по социальной лестнице, за неимением прочих достоинств, человек довольно часто пытается прицельно нагадить сверху на нижестоящих. А заодно и, вполне закономерно, после захочет передать эту «особенность» по наследству своим прямым потомкам. Все по Дарвину: выживает сильнейший и затем старается улучшить ситуацию для своего потомства.

— Не куксись, Глашка! — тут же осадил ее председатель. — Будешь выкаблучиваться — замуж за Кольку выдам! Он тебя живо похудеть заставит!

Перед справедливостью «по Михалычу» бледнело не то что учение Дарвина, но даже осыпались буквы со скрижалей Маркса-Энгельса.

Славка встряхнулся, последнюю минуту он находился с отвисшей челюстью от вороха новостей, совершенно растерявшись оттого, что находится полностью не в курсе всей текущей обстановки, безучастно наблюдал эту почти семейную сценку и тут неожиданно выдал:

— А это герои Вастерплятте уходят на небо по четыре в ряд. Пока фашисты огнеметами жечь не будут — не сдадутся.

— Что? — спросили дружно все присутствующие, обернувшись к нему с неподдельным изумлением на лицах.

Слава теперь судорожно раздумывал, как выпутаться из этой ситуации, не вскрывась, что он в детстве прочел «Четырех танкистов и собаку».

— Гарнизон Вастерплятте на берегу моря. Немцы уже далеко ушли, а поляки откатились к Варшаве. Вот они и бьются в окружении. Их еще броненосец с моря расстреливает.

— Да так этим панам и надо! — рубанул воздух ладонью председатель. — У меня брат из-под Варшавы не вернулся. У нее вот, — тут он кивнул на Глашу, — отец там сгинул. Мать их одна растила, да кроме Глашки двоих ее сестер подняла, людьми воспитала! Еще с чехами когда заваруха только начиналась — предлагали — дайте гарантии на проход войск. И что они ответили? А потом сами Тешинскую волость у Гитлера выпрашивали, как собачка косточку у хозяина! Так было или не было?! — грозный председательский палец смотрел в грудь Викторову, как опасное оружие, в данном случае, полемики.

Тот поспешил согласиться:

— Так, Степан Михайлович! Вы правду говорите. Я слышал, до восьмидесяти тысяч наших тогда в плену оказалось. Польские офицеры их морили голодом, пытали, убивали. Некоторые паны руку набивали — вместо лозы на пленных красноармейцах удар шашкой ставили.

Он замолчал. Глаша побледнела, затем отвернулась к окну, и плечи ее затряслись — она, не сдержав эмоций, заплакала. Председатель махнул неопределенно рукой в сторону и сказал «Эхх!»