Андрей Колганов - Жернова истории Страница 14

Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили, как на пружинках, и один из них — вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, — быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.

— Осецкий, Виктор Валентинович? — поинтересовался он.

— Я и есть, — с этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание «поиграть в солдатики», щелкнуть каблуками, сказать «так точно» или «слушаюсь»… Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.

— Лев Давыдович вас сейчас примет. — Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полоской полированной латуни, прижал ее к уху, и вскоре снова повернулся ко мне:

— Можете пройти в кабинет.

Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:

— Налево, к окну.

Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:

— Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, ранее у нас еще не было случая свести знакомство?

— Не было, — подтверждаю его мысль коротким кивком.

— Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства? — Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз и дружелюбия в его словах не чувствовалось.

— Никакого расширения штатов! — поспешил я развеять его сомнения. — В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста — мы подобрали для вас кадр сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. — С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:

«23 сентября вам готовятся подложить большую свинью».

Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:

— Что это значит?

Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.

— Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, — поворачивается к нему Лев Давидович. Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.

— Двадцать третьего сентября, на заседании Политбюро, «тройка» наметит расширение состава РВС СССР — и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально, — без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.

— Кто? — Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.

— Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе, Уншлихт… Намечают и Сталина, но этот вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация — чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и т. д. — излагаю ему свои соображения.

— Если это правда… — с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, — то я этого так не спущу…

— Чего, собственно, «тройка» и добивается, — тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. — Хотите добрый совет? — и, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю. — Не упирайтесь. Сорвать это решение вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют «тройку»? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему — вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.

Троцкий встрепенулся, расправил плечи, и гневно воскликнул:

— Я не отступлю! Это — вопрос принципа, это — вопрос о коренных началах политики нашей партии! — и дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив на путь революционной борьбы, он не свернет с намеченного пути несмотря ни на какие интриги.

Да, действительно, как оратор он был вполне достоин тех отзывов, которые приходилось о нем читать. Высокий эмоциональный накал, чувствуется полная вера в то, что говорит. Речь не вычурная, хотя и несколько более усложненная, по сравнению, например, с Лениным. Было видно, что в его речи нет ни наигрыша, ни позерства. Но все-таки какой-то оттенок театральности чувствуется. Видимо, это просто часть его натуры.

Я уже не столь волновался, как при завязке нашей беседы, и смог оценивающе приглядеться не только к Троцкому, но и к его кабинету.

Старорежимная роскошь сохранилась в нем почти в неприкосновенности. Стены, отделанные мрамором, бронзовые светильники, люстра с хрустальными подвесками. Перед рабочим креслом Троцкого на столе стоял чернильный прибор и статуя витязя в шишаке…

Мне вдруг пришли на память стихи племянницы Троцкого Веры Инбер. Обычно я очень плохо запоминаю стихи, а эти я не учил даже, а лишь прочел как-то всего один раз. Но, тем не менее, удалось вспомнить небольшой кусок, как раз с описанием этого кабинета:

При свете ламп — в зеленом светеОбычно на исходе дняВ шестиколонном кабинетеВы принимаете меня.Затянут стол сукном червонным,И, точно пушки на скале,Четыре грозных телефонаБлестят на письменном столе……И наклонившись над декретом,И лоб рукою затеня,Вы забываете об этом,Как будто не было меня…

Тем временем Троцкий закончил свою речь и я, кажется, понял, откуда у меня возникло это ощущение привкуса театральности. Троцкий «закрылся». Он прекрасно понимал, что в его раздувающемся конфликте с большинством Политбюро речь идет не только о принципах и о судьбе революции, но и о борьбе за ленинское наследство, за распределение власти. Пока Ленин был признанным лидером партии, эта борьба не имела столь серьезного значения — все они были в лучшем случае вторыми, а Ленин к тому же позволял всем им чувствовать себя с ним на равной ноге — конфликтовать, спорить, и даже оставлять его в меньшинстве по ряду вопросов. Эти — не таковы. Они не смогут держать в узде массу амбициозных и небесталанных политиков революционной волны одним только своим авторитетом. Поэтому для этих первая роль означает одно — безраздельную власть. Иначе — не удержаться. И каждый из них это понимает, хотя и с разной степенью отчетливости.

Но вот этот аспект сложившейся ситуации Предреввоенсовета ни в коем случае не хочет демонстрировать публично. И с почти незнакомым ему служащим НКВТ обсуждать что-либо подобное он не намерен. И вряд ли мне сейчас удастся не то, что переубедить Троцкого, а хотя бы побудить его затронуть эту щекотливую тему. Жаль. Ну ладно, честно говоря, я ведь и не рассчитывал на немедленный успех. Придется предпринять еще одну (а может быть, и не одну?) попытку. Но для этого надо чем-то зацепить Троцкого. Поднимаюсь со своего полукресла:

— Хорошо, Лев Давидович. Вижу, что вы не расположены к серьезному разговору. Понимаю, что для такого разговора между нами пока нет достаточно доверительных отношений. Однако подумайте на досуге вот еще о чем, — и на него вываливаются заранее заготовленные козыри:

— Запоминайте. 22 сентября Болгарская компартия поднимет восстание и менее чем за двое суток будет разгромлена. Что будет в Германии — я тоже знаю. Представители Коминтерна там вынуждены будут отменить восстание накануне 25 октября — и мне известно, почему. И знаю, как вспыхнет и во что может вылиться партийная дискуссия, к которой вы идете семимильными шагами…

— Да, — спохватываюсь я, — и попробуйте прислушаться к одной совершенно конкретной рекомендации. Когда на Пленуме ЦК 25 сентября вы дойдете до точки кипения, не пытайтесь покинуть заседание, хлопнув дверью. У вас попросту ничего не выйдет, — глядя прямо в расширившиеся от гнева глаза Троцкого, поясняю. — Дверь в зале заседаний слишком тяжелая и поворачивается крайне медленно. Попытавшись хлопнуть этой дверью, вы только поставите себя в смешное и даже жалкое положение. — Троцкий, готовый уже выпалить какую-нибудь саркастическую тираду в мой адрес, все же в последний момент сдерживается.