Сергей Шкенёв - Николай Негодник Страница 17

– Воевать, конечно.

– Опять дурак. Не воевать, а охранять. Мы же, кроме как мечом махать, и не умеем ничего. Если и умели, так разучились. И потому должны следить, дабы никакая сволочь нормальным людям не мешала. Понял?

– Нет. При чем здесь князь, купец с крестовиком и наша служба?

– А потому, что дурак! И хватит пререкаться!

Тем временем позабытый всеми славельский купец пришел в себя, огляделся осторожно и пополз к церкви, стараясь держаться в тени крестильни. Никто и не заметил, как расплылись черты лица и исказился силуэт, он мелко задрожал, взвился сизым дымом и потихоньку втянулся в распахнутые настежь двери. Только высокий, с длинной гривой спутанных черных волос человек, по виду иноземец, встрепенулся в непонятной тревоге, положил руку на рукоять узкого меча и оглянулся по сторонам.

– Чего ты, Август, башкой крутишь? – полюбопытствовал молодой леший, так же стоящий на паперти и не решающийся войти внутрь. – Али напекло? Так в тенечек отойди.

Иноземец отрицательно покачал головой и криво улыбнулся. Бахрята был не так уж далек от истины – ночью оборотни чувствуют себя комфортнее. Хотя после крещения стало полегче, даже серебро не жгло руки, а только карман. Правда, это уже другая история, интересная только трактирщикам да развеселым вдовушкам.

Немецкий барон Август фон Эшевальд появился в Татинце чуть более года назад, но считался вполне своим, местным. Неизвестно, какие прегрешения заставили его покинуть родной Зальцбург, но в здешнее буйное общество оборотень вписался без особых проблем. Поначалу, правда, чуть было не прибили, но, узнав истинную сущность, здраво рассудили, что ничего необычного в том нет. То есть необычно, конечно, но не больше, чем кикиморы, продающие клюкву на торгу, или водяной, подрабатывающий в свободное время паромщиком. Эка невидаль – оборотень.

Барон городу ущерба не наносил, по крайней мере, видимого, и был приписан к Дикой Дивизии полковника Лешакова на правах отдельного подразделения, с обязанностью регулировать поголовье волков в окрестных лесах. Служба его не тяготила, разве что после каждой исповеди и причастия долго болел. Злые языки поговаривали, что недуг приключался не от самого таинства, а от чрезмерного пития непосредственно перед ним. Боится, мол, фон Эшевальд в церковь ходить и страх вином прогоняет. Врут недоброжелатели, несомненно, врут! Скорее всего, распускали подобные слухи обделенные вниманием старые девы, которые наличествовали в Татинце в количестве пяти штук. И охота им поклеп возводить на честного оборотня!

Сегодня же Август был трезв, как подобает настоящему воину, а потому сразу почувствовал неясную тревогу. Подобное случалось уже лет тридцать назад, когда латинские фанатики взяли приступом родовой замок фон Эшевальдов. Тогда вот так же болела голова, и в ушах стоял неслышный обычным людям звон.

Он встряхнулся, решительно стиснул зубы и шагнул к раскрытым дверям. Тяжело… Еще шаг. Испарина выступила на лбу. Как обычно… И когда это войдет в привычку, ведь не первый раз заходит? Но когда протиснулся внутрь, расталкивая удивленно оглядывающихся славельских послов, сразу полегчало. Лики святых, написанные со значительными отклонениями от греческих канонов, приветливо улыбались со стен добро и понимающе. Только пронзаемый копьем дракон смотрел с неприязнью, будто говорил: «И ты, Брут?»

Почти сразу же барона перехватил Хведор Лешаков.

– Август, ты куда?

Оборотень остановился и тихо прошептал полковнику в ухо:

– Федя, у нас гости.

Леший внимательно посмотрел на обеспокоенного фон Эшевальда:

– Чуешь чего?

– Да. Кажется, это кто-то из высших вампиров, баварский или карпатский. Точно не определю, он еще и сильный колдун.

– Что, прямо здесь? – не поверил Лешаков. – Ладно, мы с тобой безгрешные, но он-то…

– И тем не менее, – настаивал барон. – Серегу предупредить нужно.

– Некогда ему, – полковник показал взглядом на многомудрого волхва, застывшего у гроба. – Подожди немного, а?

Август тяжело вздохнул, но кивнул, соглашаясь с лешим. Спорить и требовать чего-то действительно бесполезно – оставалось только ждать окончания печальной церемонии. Она уже близилась к завершению – вот прибывший на похороны славельский князь Юрий Всеволодович первым подошел к гробу для прощания, перекрестился размашисто и снял с себя шейную гривну.

– Видит Бог, – провозгласил он, – что от чистого сердца и по велению души отдаю достойнейшему, как отдал бы в руки и стол княжеский.

Слеза пробежала по морщинистой щеке и спряталась в седой бороде.

– Но коварный враг рода человеческого оборвал на взлете, сгубил в самом расцвете жизнь… – князь запнулся, подбирая слово. – Да, жизнь! И отдана она за други своя, за землю своя, за нас с вами… Так пусть там, у престола Господа нашего, будет защитой нам и опорой…

Юрий Всеволодович опять сбился. На самом деле было до слез жалко как рано ушедшего татинского князя, так и крушения возлагаемых на него надежд. Эх, и что теперь остается делать? Подарить земли свои племянникам, которые тут же разделят их по-братски на дюжину уделов? Хрен вот им, прости, Господи, на грубом слове.

– Храни нас… – тяжелый венец сам соскользнул со склоненной головы, отскочил от края гроба и сильно ударил покойника в лоб.

Сдавленный вздох прокатился по церкви и замер где-то под куполом. Примета была страшной. Причем страшной настолько, что никто и сказать не мог, насколько велики предвещаемые несчастья. Голод, мор, нашествие – все, что угодно.

В наступившей тишине послышалось деликатное покашливание. Юрий Всеволодович поднял печально склоненную голову и оторопел, наткнувшись на исполненный всепрощения и укоризны взор. Шмелёв осторожно почесал ушибленное место и вежливо попросил, почти сразу же переходя на возмущенный крик:

– Дедушка, а вы не могли бы поосторожнее? Чуть не прибил, старый пень!

Суматоха, царившая вокруг, постепенно приобретала очертания организованного и чинного беспорядка. Каждый норовил, дождавшись очередности, потрогать руками чудесным образом ожившего князя и заверить самолично в искренней радости и непоколебимой преданности. Последнее происходило под непосредственным руководством славельского митрополита Саввы, и Николай поначалу не заметил подвоха. И только когда число незнакомых лиц, расплывающихся в верноподданнических улыбках, превысило разумные пределы, почувствовал неладное.

А как выяснил, что это приносят присягу послы только что взятого под свою руку Славеля, разозлился, обиделся на всех и улегся обратно в гроб, категорически отказываясь подниматься. Даже крышкой попросил накрыть, не желая видеть хитрые рожи соратников и примкнувших к ним гостей.

– Не порть людям праздник, – убеждал Серега. – Ну что ты, переломишься с того княжества? У Македонского, знаешь, сколько таких было? Поможем, чо. Будем этими, как их там, диадохами.

– Долбодятлами и долбоклювами, – отрезал Николай.

– Да хоть как назови, – оживился волхв. – Ну, чего упрямишься? Юрий Всеволодович ведь от чистого сердца. Уважь старика, а? Тяжело ему одному.

– А мне легко?

– Так ты не один. Сколько уж толкую – поможем.

Шмелёв раздраженно дернул головой и стукнулся затылком о стенку гроба.

– Неудобно? – посочувствовал Серега. – Так вылезай. Вставай, князь, тебя ждут великие дела.

– А тебя неприятности. Зачем весь этот балаган устроил?

– Не я, честное слово, они все сами. Вот те крест!

Волхв перекрестился, и в тесном закутке у дверей заметался сгусток тени, смутно напоминающий человеческий силуэт. Его корежило и перекручивало, мелкие клочья черного тумана отрывало невидимым ветром и поднимало к огню свечей, где они истаивали без следа.

– Э-э-э… – Коля удивленно округлил глаза. – Ты же… Нельзя же?

– Почему? С какой стати я буду отвергать новые достижения цивилизации? – Серега ухмыльнулся и потянул Шмелёва за рукав. – Пошли править, князь!

Поздней ночью из опустевшей церкви, двери которой и в голову не пришло никому запирать, вышло неопознанное нечто. Точнее, просочилось сквозь щель между створками тонкой струйкой и поползло прочь, оставляя клочья тумана в мелких выбоинах вымощенной камнем площади. Редкие в этот час прохожие прибавляли шаг и долго потом оглядывались, не понимая причину внезапно накатившего чувства страха, а кошки в подворотнях вдруг выгибали спины и злобно урчали, провожая глазами неясную тень. Ближе к городской стене она приобрела плотность, застыла на долгое мгновение, и вот уже человек корчился на земле, подвывая еле слышно от нестерпимой боли.

– Ы-ы-ы… – тянул на одной ноте. – Ы-ы-ы…

Где-то в городе вздрогнул оборотень, ощутивший удар по натянутым нервам. Беспокойно заворочался во сне подгулявший на празднике Годзилка. А кот Базека уронил честно уворованный горшок со сметаной. Неслышный вопль промчался сквозь Татинец и резко оборвался, оставив после себя только испуганный плач проснувшихся в колыбелях младенцев.