Комбинация (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич Страница 17

— Но ведь рабы с востока идут! — воскликнул один из визирей.

— С Кавказа. От черкесов и прочих. Но их можно свозить в Трабзон или сразу перевозить к нам сюда. Крым для этих целей не нужен.

— Если русские займут Крым, то смогут перекрыть нам торговлю.

— Если они его займут, то долго будут мучатся с местной вольницей и бардаком, — усмехнулся великий визирь. — Тем более, что нам поддерживать непрерывное восстание в Крыму станет много дешевле, чем защищать его. К тому же, стали поговаривать, что в дело могут вступить шведы.

— Шведы? — неподдельно удивился Мустафа.

— В Москве болтают, будто бы в Крыму проживают готы под властью султана. И их освобождение подается Карлу как благодатное дело. Он уже пообещал передать Петру несколько сотен корабельных орудий для этого дела. Но это не точно. Во всяком случае — верить этому есть все резоны. Для шведов — готы очень близки. Это часть их народа. У них даже остров есть — Готланд, название которого переводится как земля готов.

— Карл не такой дурак, чтобы во все это ввязываться. — заметил весьма немолодой визирь. — Что ему в той войне?

— Слава, — пожав плечами ответил великий визирь. — Молодой король жаждет славы. К тому же он весьма религиозен и дурно воспринимает мусульман. Ситуация вообще скверная выходит. Если вновь образованная Священная Лига начнет добиваться успехов, в нее включатся и Габсбурги, вернувшись. Особенно если удастся как-то быстро урегулировать вопрос с Испанией и Францией.

— А Франция? — хмуро спросил Мустафа. — Что ее представителя говорят?

— Французский посол заверяет вас в самых дружеских отношениях своего короля.

— И ему можно верить?

— Без всякого сомнения нет. Ведь французы дали русским деньги. Как и англичане с голландцами. Тайно. Для чего — не отвечают и все отрицают. Открыто же все они настаивали на том, чтобы мы не заключали с ними мир на их условиях, а лучше бы вообще его не заключали… Поэтому я и прошу проявить осторожность. У нас мало сил. И если история с престолонаследием в Испании разрешится без войны, то Священная лига вернется к борьбе с нами. И, вероятно, в этот раз ее поддержат французы и испанцы. В Москве мои люди слышали, будто бы у Людовика есть мечта возродить старинные владения в Леванте и отбить земли, некогда занятые крестоносцами…

— А что о том болтают в Париже?

— Ничего такого. Но, быть может, в Москве просто не умеют держать язык за зубами?..

Глава 8

1699 год, сентябрь, 2. Москва

После разговора с патриархом Петр вышел сам не свой. Практически со сломавшимся миром и системой координат.

Всю свою юность и молодость проводя в Немецкой слободе, он проникался уважением к западноевропейской культуре. Не потому, что она так ему нравилась сама по себе. Нет. Просто Петр видел в ней отражение успеха западных стран. Их верфей и мануфактур. Их флотов, армий, каменных домов и многого иного.

Он воспринимал это все неразрывным целым. Даже не пытаясь вычленять отдельно полезные компоненты. Нет. Петр стремился забрать все это единым комплексом. Под ключ, так сказать. В какой-то мере бездумно, но крайне упорно и очень энергично.

В оригинальной истории он сумел создать и современный флот, и современную армию, и провести первую индустриализацию, и создать российскую научную базу. А также механизмы воспроизводства для всего этого дела. Чем предотвратил на том этапе превращение России в колонию. Но…

Он просто копировал.

Без применения к ландшафту. Без фильтрации. Без попытки осмысления.

Петр брал все, что есть, и внедрял.

Из-за чего породил фундаментальную проблему, идущей красной нитью через всю последующую историю России. Следствием его формата реформ образованный класс разошелся с остальным населением державы в разные углы ринга. По сути сформировалось две России, живущих каждая в своем измерении.

Одна — часть современной ей Европы.

Другая же находилась под сильнейшим влиянием турецкой и персидской культур, которые насаждались в Московской Руси с последней четверти XV века…

Это было два мира.

Два враждующих мира.

Потому как образованный класс, состоящий из дворянства и нарождающейся интеллигенции, противопоставлять себя остальной России. Ругал ее. Порицал. Высмеивал. Презирал. Стыдился. И всячески эксплуатировал, воспринимая туземцами, дикарями. Ему отвечали тем же, цепляясь все крепче за, казалось бы, совершенно не нужные традиции, также заимствованные несколько раньше из иного лагеря… выдавая их за исконные русские ценности, в противовес пустым и чуждым европейским…

1917 год ничего по сути не изменил.

Скорее даже усугубил ситуацию. Потому что внутри одной державы теперь жило не две, а три враждующих промеж себя России. Ибо партийная номенклатуры и ассоциированные с ней люди не относились ни к образованному классу, ни к остальному населению. Из-за чего получился «любовный треугольник» с по сути неразрешимыми противоречиями…

Алексей отчетливо понимал — Петр молодец.

Просто умница.

Без него бы Россия к середине XVIII века, край к началу XIX стала бы такой же зависимой от Европы колонией как Индия или Африка. Либо вовсе прекратила бы свое существование, оказавшись разделенной между великими державами и всякого рода «шакалами».

Но это — с одной стороны. А с другой — его бездумное копирование привело к фундаментальным проблемам, последствия которых ощущались даже в XXI веке. Не было в мире ни одного державы, в которой бы ее собственная интеллигенция так ненавидела и презирала свою страну. Что «органично дополнило» катастрофу поместной реформы, отбросившей Россию на столетия в прошлое похлеще любого степного завоевания…

При этом Петр Алексеевич желал своей державе только добра. Но иначе не мог. Такова была его психика. Увлекаясь идеей он пытался внедрить ее в России как есть. Целиком. Без правки и осмысления. С бешеной энергией и страстью продвигая и насаждая. Подражая лучшим. В попытке повторить за ними. Стать такими как они.

А тут такое дело…

Патриарх фактически указал ему на сына, как на источник куда более успешных идей. Идей из будущего. Которые еще только предстояло придумать человечеству. И будучи, несмотря на некоторые свои специфические особенности, человек неглупым, царь задумался.

Это все шутка?

Обман?

Ведь то, что произошло с сыном — чудо. И оно произошло в лоне церкви. И… в общем — это выглядело крайне подозрительно. Ведь такая легенда играла на руку патриарху.

Или Адриан не соврал?

Но если он сказал правду, то отчего же сам не пытается воспользоваться этими знаниями? Ведь убедить царя в том, что сын одержим не было сложным. И, получив его в свои руки, в монастыре каком, можно было пытаться вытащить всякие знания о будущем…

Так или иначе, но Петр сразу не побежал разговаривать с сыном. А стал наблюдать за ним, выискивая то, на что указывал патриарх. И пытаясь вспомнить все то, что Алексей говорил ранее.

Наблюдал.

Думал.

Но начать разговор не решался. Просто не был уверен в том, что все так, как Владыко ему и рассказал, опасаясь выпустить джина из бутылки. Ведь если эти слова вырвутся на свободу…

Параллельно Петр Алексеевич внимательно наблюдал за патриархом с тем, чтобы понять — кто еще, кроме Адриана может о том знать. И… у него откровенно чесались руки «решить вопрос» с теми, кто мог бы проболтаться. Останавливало только то, что патриарх вряд ли сам занимался этим расследованием и почти наверняка сохранились определенные записи. Разом все не изъять и не заткнуть…

Вот и тянулось все.

Вот и нервничал царь, не зная, как реагировать на деятельность царевича, не понимая — соврал патриарх или сказал правду.

Вот и изматывал Петр Ромодановского расспросами об Алексее и Адриане, пытаясь понять — что это за игра и куда его пытаются втянуть. А главное — зачем?