От революционного восторга к… (СИ) - Путилов Роман Феликсович Страница 17

Глава 9

Глава девятая.

Апрель одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

— Скотину я здесь вижу только одну, и она сидит напротив меня. — я смотрел прямо в глаза хозяина дом: — И грабалку от топора убери подальше от греха, а то прольется чья-то кровь.

— Ты что, мне угрожать вздумал? — огромный мужик взвился и навис надо мной, протянул в мою сторону ручищу. Но тут же отдернул ее — Треф, как акула, взвился вверх и громко лязгнул зубами чуть-чуть не дотянувшись до заросшего светлой шерстью кулака.

— Да я! — Николай не внял моему предупреждению, ревя, как бык на случке, потянулся за топором, поэтому я был вынужден выстрелить в бревенчатую стену, совсем рядом с «потерявшим берега» мужиком.

В избе повисла звенящая тишина, только слышно было, как катилась по доске пола гильза от «браунинга», да висело в воздухе сизое пороховое облако. Потом хозяйка за моей спиной уронила ухват (когда успела схватить, боевая баба!), после чего, чуть не сорвав дверь с плетей, в избу ворвался один из моих бойцов.

— Все нормально, командир?

— Нормально. Как у вас?

— Тоже все в порядке. Там его братанов на подворье приволокли. Сильно сопротивлялись, поэтому пришлось немного помять.

— Вы из там к стенке прислоните пока. Будут сопротивляться — стреляйте.

— Ты что творишь, барин? — Николай рассмотрел свежую дыру в бревне, оставленную пулей, и теперь сидел смирно, глядя на дуло пистолета, смотрящего на его живот: — Не старое время, нельзя не по закону простого человека обижать.

— Ты, Николай, совсем тупой? Или ты считаешь, что только тебе можно делать, что вздумается? Только я тебя огорчу. Ты, со своими братьями, возможно, самые жирные караси в этой помойке, что вы деревней Нахаловкой обзываете. Только вы караси, а на карася всегда щука найдется и сторицей спросит со всего вашего, карасиного, семейства. Вы мою работницу Акулину ограбили, родительское добро себе присвоив, еще ей голову проломили и моего сотрудника, старшего милиционера убили, и за это я приехал из самого Санкт-Петербурга тебя к ответу призвать…

— Какого старшего милиционера? Никого не убивал, ничего не знаю!

— Старший милиционер — это сейчас типа урядника полицейской стражи или старшего городового…

— Так это, барин, сказали, что фараонов того, еще по зиме в России повывели…

— Обманули тебя, Коля, государство без фараонов существовать не может, так что подозреваешься ты в покушении на убийство сестры своей двоюродной сестры Акулины и убийстве ее жениха — старшего милиционера…

— Да живой ейный жених, в сарайке, у брата моего Мишки, валяется. Только он сам виноват, пьяным напился и за нож схватился, вот и получил…

— Короче, Коля, мне твои сказки слушать некогда. Я могу пойти двумя путями — драть кнутом всю твою родню, пока они честно не расскажут, кто кого и на кого кинулся, а могу просто тебя с братьями расстрелять по законам военного времени, скотину всю изъять, в возмещение ущерба, и в Ямбурге на колбасу продать, чтобы Акулине ущерб возместить. Выбирать тебе. Решай, даю тебе минуту…

За моей спиной взвыла жена Николая, попыталась что-то ему сказать, но он коротко рявкнул, и она стала просто выть.

— Ага, значит расстреливать, все-таки, будем… — подыграл мне, все еще стоящий в дверях милиционер и вышел на улицу.

— А нам Егорка- дезертир, что в марте из армии сбег, сказал, что смертной казни теперича нет, отменили ее…- ехидно сказал Николай, считая что хитрые городские в бессчетный раз хотят его напугать и обмануть.

— Отменили, прав твой Егор, но теперь вновь вводят — больно много таких Егорок-дезертиров объявилось, не готов наш народ –богоносец без страха жить.

— Скажи, барин, ты не боишься…

В это время вернулся боец, убегавший во двор, и подойдя ко мне, зашептал в самое ухо, подозрительно косясь на, ухмыляющегося крестьянина, что у ворот собрался десятка два мужиков, половина при оружии и теперь рвутся во двор.

— Сколько наших во дворе?

— Трое.

— Одного отправь задами к нашим, что возле грузовика, пусть, как будут готовы выкатывают на улицу и из пулемета, очередью над головой, охладят горячие головы. Если хоть один выстрел в ответ — пусть гасят всех, не жалея. Как передашь — возвращайся ко мне, за этими присмотришь.

— Так что ты мне хотел сказать, Коля? — я повернулся к, переставшему ухмыляться, хозяину дома: — Что у вас тут в каждом дворе винтовка или обрез закопан? Что половина мужиков с фронта вернулись? Так я не пальцем деланный, знал куда еду, так что не волнуйся, у нас патронов на всех хватит. А когда уедем, то-то тебе сельчане спасибо скажут, за то, что по жадности своей на деревню несчастье призвал.

В это время вновь стукнула дверь, милиционер с автоматом появился на пороге:

— Все исполнил, товарищ начальник.

— Молодец, садись сюда, этих охраняй. Имей в виду, жена этого деятеля — баба боевая, может и ухватом огреть, был бы не женат — увел бы красавицу (тетка, в повязанном «по-бабьи» платке, зарделась, а Коля скрипнул зубами).

Подав Трефу команду охранять Николая, я вышел во двор.

Два крепких мужика с побитыми лицами, тоскливо стояли, прислонившись к глухой стене сарая, мои милиционеры укрылись за углами избы и хозяйственных построек, держа под прицелом ворота подворья, из-за забора густо торчали головы множества мужиков, что-то орущих и требующих.

— Граждане, вы чего собрались? — я шагнул на крыльцо, зорко следя, чтобы поверх забора не появился ствол винтовки или обреза, направленный в мою сторону.

— … — если убрать мат, полившийся густым потоком из десятка раззявленных глоток, мне предлагалось убираться поздорову, навсегда забыв дорогу в деревню, где обитают мирные и свободные пейзане, знающие свои права.

— Я бы граждане убрался, тем более, что мы с братьями Горемыкиными почти все вопросы по учиненному ими разбою решили. Но мне Николай сказал, что в деревне много дезертиров и оружия, запрещенного в гражданском обороте, так что я пока вынужден задержаться, пока не задержу всех дезертиров и не изыму оружие.

Под дружное и жизнерадостное ржание с той стороны забора, над кромкой, плотно сбитых горбылей появилась заросшая черным волосом голова мужика лет сорока, в сбитой на затылок, облезшей солдатской папахе:

— Ну и что ты нам сделаешь, офицерик? Вас тут четверо, а нас двадцать три человека, и все при ружьях. Мы с Горемыкиными потом разберемся, по-нашему, а вот с тебя-то сейчас спрос будет. Я такого как ты, бравого, ротного своего, из «винтаря» в затылок угостил и убег…

— Ты хоть назовись, как звать тебя? — я спустился с крыльца и пошел ближе к забору, заложив руки за спину и пристально глядя в наглые глаза дезертира.

— Ты на меня гляделками не зыркай, я тебя не спужаюсь. Самоха я, Григорий, и ты, офицерик, молись…

Убийца своего командира не успел сказать, о чем я должен молится — его лицо взорвалось кровавыми брызгами — с пяти метров попасть в голову, торчащую над забором, особого труда не составило. Пока за забором бородатые морды хлопали глазами, не понимая, что случилось, я рыбкой нырнул в открытую дверь какой-то сарайки. Несколько человек попытались достать меня из своего оружия, но стрелять поверх высокого забора было неудобно, тем более, что, укрывшиеся во дворе милиционеры ударили по забору короткими очередями, так, что щепки полетели в разные стороны — глухой забор не мог служить защитой от злых пуль.

А через несколько секунд, заглушая крики испуганных и раненных людей, с окраины деревни заговорил пулемет — это мой грузовик выдвинулся на позицию, имея прекрасную видимость вдоль прямой деревенской улицы.

— Отбросить оружие в сторону и лежать, не шевелится, или всех убьём, одни останемся. — заорал я, прижавшись спиной к, толстым, темно-серым от времени, бревна сараишки, в которой я укрылся: — Хоть один выстрел в нашу сторону, вы все умрете!