Тафгай - Владислав Викторович Порошин Страница 2

— У нас в инструментальном, шлифовка глухих отверстий самое ответственное дело, — горячо прошептал медицинскому работнику в ухо Иван.

— Дурной, баб тебе молодых мало что ли? — выдохнула со стоном медсестра.

— А я в паспорт не заглядываю, главное чтобы человек был хороший, — закончил короткую теоретическую вводную часть Тафгаев и приступил к практике, в которой он, возможно, был одним из лучших в городе, где родился великий писатель Максим Горький.

Чем хорош большой завод? Тем, что в нём всегда найдутся укромные места, где работягу не достанет никакой народный контроль, ни профком, ни партком, и даже мастер и тот поймает не сразу. Вот такой закуточек и был у мужиков из ремонтно-инструментального цеха. И в понедельник после обеда посидеть здесь можно было даже лучше, чем в санатории.

Вот и сейчас на столике, под который приспособили ящик из-под заготовок, поверх нежно расстеленной свежей газеты «Труд» водрузили заветный пузырёк с белой жидкостью. И пока Данилыч бегал с чайником за питьевой водой, Тафгаев расслабленно растянулся на старом в темных пятнах кресле. Напротив него на рабоче-журнальном столике Казимир Петрович, худой мужчина лет сорока, с философским спокойствием нарезал принесённые из дома солёные огурцы.

— И как только тебе врачиха даёт спиртик этот? — Недоумевал Казимир. — Я всего один раз просил у неё немного для компресса. Так меня послали неудобно куда сказать. А ты ну прямо волшебник.

— Да, к любой женщине нужен подход, — лениво протянул Иван. — Ласка. А ты Петрович, когда в последний раз с женщиной ласково обходился?

— Так? — Задумался заводчанин. — Три года назад в профилактории был грех. Даже цветок подарил, один, о!

Наконец прибежал с чайником Данилыч и в граненые стаканы сначала разлили по чуть-чуть из заветного бутылька прозрачную жидкость, а затем в пропорции три к одному долили питьевой воды. И первая партия разбавленного спирта пошла хорошо. А кружок солёного огурчика, попав на язык, своей остротой полностью замаскировал неприятный привкус самопальной заводской водки.

— Иван, — обратился Данилыч к фрезеровщику широкого профиля. — Всё стесняюсь спросить, вроде не первый день вместе трудимся, а чё у тебя фамилия такая странная, Тафгаев?

— Давай ещё по одной, — предложил Ваня, чтобы спокойно пуститься в невесёлые воспоминания детства. — Я ведь детдомовский. Подкинула меня мамка моя непутёвая к воротам детского дома, а в двери постучаться испугалась. Сбежала. Зато Брошка, собака местная, меня унюхала и давай тявкать. Тяв! Тяв! Поэтому, когда фамилию давали, сторож наш и предложил: «Давай назовём Тявкин или Тявкаев». А заведующая сказала, что не звучат такие фамилии, силы в них нет. Вот так и стал я — Тафгаев. Кстати, Иван Ивановичем в честь сторожа окрестили, который меня подобрал.

— Да силы тебе не занимать! — Поднял стакан с новой порцией разбавленного спирта Казимир Петрович. — Ну, за…

Однако чокнуться, замахнуть стопарик и закусить его огурчиком, было не суждено. На лестнице в этот тайный закуток кто-то громко заблажил по матери, опрокинув пустое ведро, которое мужики специально поставили под ноги какому-нибудь непрошенному гостю. И за несколько секунд, в укромном помещении трое выпивающих в рабочее время работяг превратились в троих политически подкованных товарищей, которые чинно и благородно читали свежую прессу.

Мастер цеха инструментальщиков Сергей Ефимович, въедливый мелкого роста мужичок сорока пяти лет, которого за глаза называли Ефимка, накрыть с поличным нарушителей само собой не успел. Он подозрительно поводил носом туда и сюда, но «Тройной одеколон» Тафгаева бил по обонянию сильнее химической атаки.

— Смотри, Ефимыч, что Америка творит, — хмыкнул Казимир Петрович, листая газету «Труд». — Никсон, собака такая, ввёл плавающий курс доллара.

— Нужно срочно собрать мужиков, — предложил Иван Тафгаев. — И заявить категорический протест от нашего ремонтно-инструментального цеха.

— Ноту в ООН напишем! — Возбудился Демидыч. — Печать поставим! Пусть потом американцы эти, как хотят, так и выкручиваются!

— Вы мне тут дурочку прекращайте валять! — Взвизгнул Ефимка. — Живо на работу поднимайтесь!

— Не имеем права, нарушать нормы социалистического трудового законодательства, — спокойно возразил Казимир, у которого было незаконченное высшее образование. — А если я, не использовав отведённое мне время на обеденный перерыв, палец себе оттяпаю? Тебя же самого по судам затаскают. Выпрут с завода с волчьим билетом.

Сергей Ефимович громко и выразительно закашлялся. И вообще слишком грамотного Казимира он давно побаивался, поэтому быстро пошёл на попятную.

— Иван, пойдем, поговорим, тут жалоба на тебя от одной работницы поступила, дело «пахнет керосином», — уже более миролюбиво заявил мастер цеха.

— Так, дальше без меня не читайте, — с серьезным видом потребовал у товарищей Тафгаев. — Сейчас вернусь, всё это дело обмозгуем. И если надо привлечём общественность и дойдём до высших инстанций!

Поднявшись в общий коридор, через который можно было попасть из одного подразделения в другое, Ефимка вытащил какую-то бумаженцию.

— Марухина со сборки колёс требует, чтобы ты на ней женился, — мастер потряс порядком замусоленной и помятой бумажкой. — Пишет, что залетела именно от тебя.

Кого-кого, а вот эту Марухину, склочную и скандальную бабу, Тафгаев на дух не переносил и никогда к ней даже в очень пьяном виде не подкатывал. И уж тем более жениться на ней ни при каких карах небесных не собирался!

— Сергей Ефимович, суньте ей бумажку эту в одно место! Я с сотню свидетелей найду, что у меня с этой оторвой, которая в общаге недавно на всех мужиков вешалась, никогда ничего не было! — Отмахнулся Иван и пошёл обратно в каморку к мужикам.

Внутри парня всё просто клокотало от возмущения. Он сам конечно был далеко не ангел, но пределы какие-то должны всё-таки существовать, человеческой наглости и бессовестности! В комнатушке Тафгаев угрюмо взял бутылёк с прозрачной жидкостью, плеснул его содержимое в гранёный стакан и, чуть-чуть капнув туда воды, залпом опрокинул полученный коктейль в горло. Он краем глаза заметил испуганные глаза мужиков и мгновенно потерял сознание.

Глава 2

Всё мое тело жутко горело и ломало. Особенно сильно полыхал пожар в больной голове. Иногда наступало небольшое облегчение, и я слышал чьи-то голоса. Но сознание уже смирилось с тем, что скоро мой земной путь прервётся.

«Жаль, очень жаль, ведь мне всего пятьдесят, — думал