Смерть Кощея (СИ) - Печёрин Тимофей Николаевич Страница 20

— И что в нем не так? — осторожно озвучил я этот вопрос.

— Люди, что живут там, — начала колдунья, шипя как рассерженная змея, — желают, чтобы миру пришел конец! Чтобы он как можно быстрее превратился в объедки, дерьмо, мусор… пепел, пыль и прах! Но не сразу. Так, чтобы на собственный их век хватило и еды и… всего. Что делает жизнь удобной. А все, что случится после… когда придет их черед отправиться во владения Морглокха, их не интересует. Ни один из них не признается в этом… даже самому себе. Но они делают все возможное, приближая такой исход.

Однако! Похоже, некоторые вещи не меняются даже за тысячи лет. Склонности некоторых людей — в том числе. Но если такие склонности, разрушительные и паразитические, проявляют лишь жители одного дальнего острова, это еще не катастрофа. В моем времени с подобным настроем живет большинство разумных обитателей планеты Земля. Едва ль не на каждом из континентов.

— Когда-то это был прекрасный зеленый край, — продолжала колдунья, и голос ее звучал теперь тоскливо, как на похоронах, — тысячи лун назад… Люди жили среди лесов… понимали зверей и птиц, чувствовали душу каждого куста или дерева. Где все это? Немного осталось таких людей…

Вспомнив немудрящий рассказ Вуулха о союзе людей и волков, я понял, что речь колдунья ведет именно об этом, ныне далеко не райском уголке планеты. А не поет реквием по злополучному «острову на полуденном пути».

А тот (нельзя и вспомнить!) не преминул снова отметиться в ее рассказе.

— Давно остров на полуденном пути смотрит на нас с аппетитом, — говорила женщина, а скорбь в ее голосе сменилась нескрываемой ненавистью, — желает сожрать нас, оставив здесь пустыню и гнилые пеньки. Даже завоевать попытался, да… несколько веков назад…

Исход того вторжения, как мы услышали затем, оказался вполне предсказуем. В полном соответствии с жанровыми законами народного эпоса.

— Да! — колдунья злорадно усмехнулась. — У острова на полуденном пути даже тогда оружие было лучше нашего. Оружие, выучка. Но что толку? Знаете, что стало с этим воинством, доспехами сверкающим, нагрянувшим в наши края на своих кораблях и летающих повозках? По лесам оно рассеялось-растерялось, потонуло в болотах, провалилось в овраги. Потому что… какой толк в оружии, если сама земля была на нашей стороне?!

Затем после паузы в пару секунд добавила — черту подводя под историей позора таинственного южного острова, будто гвоздь в гроб вколачивая:

— Они там… на острове, что на полуденном пути, до сих пор, небось, вспоминают, как провожали своих воинов… и как не дождались их домой. А ведь каждый из них был чьим-то сыном, братом, отцом или мужем!

Последняя фраза… то ли колдунья сожалела о таком трагическом (пусть и для врагов) исходе, то ли, напротив, злобно торжествовала. Знай, мол, наших!

Продолжение этой истории, впрочем, оказалось для ее родины не столь триумфальным.

— Остров на полуденном пути отступил… но не сдался, — вкрадчиво молвила женщина, — люди с острова снова стали появляться в этих землях… вроде бы как с миром, желая торговать. Но при этом понемножечку, ненавязчиво, но неотступно внушали нам, что мы дикари. Блеском золота соблазняли, побрякушками… которых у нас самих не было. Внушали и соблазняли… и от поколения к поколению наш дух падал. А с ним теряла силу земля, лето становилось раз за разом все холоднее, а зимы — все суровее. И все скуднее урожаи.

Я слушал, и родившаяся в первые минуты пребывания здесь догадка, что занесло нас в канун ледникового периода, снова вспомнилась. И восстановилась в ранге рабочей гипотезы.

Вот только каким боком здесь мог быть причастен пресловутый «остров на полуденном пути»? Или снова закон жанра: нарисовать образ врага и приписать ему вину за любую невзгоду. Совсем как в советской частушке про отсутствие в кране воды — родившейся не раньше, не позже, а в годы конфронтации СССР с Израилем.

— И вот до чего мы докатились, — колдунья между тем подводила итоги, сообщая, какова же мораль сей басни, — наших детей воруют чуть ли не из наших рук! А мы не можем их защитить. Что до врага вашего… то он — лишь слепое орудие. Одно из многих. Убьете его, и остров на полуденном пути пришлет другого.

На несколько секунд в темной комнате повисло молчание. Затем слово неожиданно взяла Валя.

— Простите, конечно, — были ее слова, — мне искренне жаль… что… так получилось… с этим… островом. Но нам очень надо остановить эту мразь. Именно этого человека. Укравшего девушек из той деревни, за рекой. Мы обещали…

Сдается лично мне, дело тут было не только в обещании. И даже не в том, что без победы над злокозненным «господином» в наши дни нам, похоже, действительно не вернуться. Помимо прочего, Валя еще и лично переживала за похищенных девушек, односельчанок старосты Мило.

Колдунья в ответ усмехнулась.

— Девочка моя, — проговорила она еще более насмешливым голосом, — я ведь уже говорила, что одинока. Так что, если приспичило просить прощения, делай это, обращаясь лично ко мне.

Затем снова посерьезнела и добавила:

— Но если так хочется, могу рассказать об этом враге побольше. Вдруг пригодится. И, кстати… ты вот сказала «именно этого человека». Но он не человек!

— А кто?.. — вырвалось уже у меня, но колдунья бесцеремонно перебила.

— Орудие, — как отрезала, молвила она.

А следующие ее слова меня и вовсе заинтриговали. Валю, вероятно, тоже.

— Кощий он, ваш враг! То есть, из костей… и из плоти, но неживой.

Воображение, обогащенное компьютерными играми и фильмами ужасов, поспешило подкинуть мне образ жуткого гниющего зомби, отвратительного мертвяка. Даром, что по описанию, данному старостой Мило, был тот негодяй живее всех живых. И, более того, многие девушки (а также некоторые парни) сочли бы наверняка его внешность весьма привлекательной.

— Он никогда не рождался, — продолжала колдунья, — а значит, умереть не может. Но смерть… смерть его существует. Ищите ее в глубине того, что дает жизнь. А то, что дает жизнь, несет в себе птица, плененная маленьким лесным зверьком. Но главное — бойтесь острова, лежащего на полуденном пути!

11

Смертельно раненый, еле сдерживавшийся, чтобы не застонать от боли, но сумевший собрать в себе остатки сил, Кхугл дотянулся-таки до своей лежанки, с которой был сброшен пленным сопляком-мечником. Когда тот, освободившись незнамо как, заявился в шалаш, чтобы поквитаться. Точнее, чтобы превратить обиталище шайки лихих людей в место бойни.

Что и говорить, недооценил его Кхугл, недооценил. Но больше повторять такую оплошность он не собирался.

Лежанка интересовала главаря теперь уже мертвой шайки не за тем, чтобы последние мгновения собственной жизни провести в относительном комфорте. Глубоко плевать было Кхуглу, как и где подыхать — хоть на земляном полу, хоть на шкуре, прикрывавшей кучу лапника. Плевать… тем более что умирать Кхугл не собирался. Не в этот раз!

Протянутая рука зашарила под шкурой, затем погрузилась в груду веток, спрессованных настолько, чтобы превратиться в подобие тюфяка. Рука, слабеющая с каждым ударом сердца, искала… пока не нашла. Полупрозрачный шар, напоминающий отполированный до гладкости кусок льда. С той лишь разницей, что «лед» этот не таял в тепле.

Рука дотронулась до скользкой поверхности — и сразу ощутила тепло, которым пробужденный шар приветствовал своего хозяина. И с теплом этим пришло облегчение.

Приложив последнее усилие, Кхугл рывком вытянул шар из-под шкуры и ветвей, прижал прямо к груди. Прямо к кровавому пятну, расплывшемуся уже на полрубашки.

Прижал — и откатился от лежанки в изнеможении.

Шар, этот подарок господина на летающей повозке, сиял изнутри багрово-красным светом. Тепло, которое он выделял, растекалось по телу Кхугла. И разбойник чувствовал, как стремительно зарастает жуткая рана, оставленная мечом пленного юнца-чужеземца, как боль сменяется просто зудом, как, наконец, просыпается чувство голода. Привилегия, доступная только тем, кто жив и здоров.