Вернуть престол (СИ) - Старый Денис Страница 22

Мало кто поверил Андрею Васильевичу Голицыну, когда тот кричал на Лобном месте, дескать, Нагая, мать, признала, что тот, кто сидел в Кремле, не ее сын. Слухи о том, что Димитрий сбежал стали распространятся ранее, чем Голицын начал кричать о самозванстве. Потом началось паломничество к Марфе. Она молчала. Не совсем понимала, что именно происходит и в каком случае она получит большую пользу: признаться, что врала, или оставаться верной себе. Как бы ни было, она получила сына, она уже отомстила многим обидчикам, стала статусной. Ее не забыли, к ней идут и спрашивают мнения.

— Мария Федоровна, — Шуйский встал с трона и сделал два шага навстречу к женщине. Было выказано большое уважение, почитай, словно царице. — Что скажешь?

— Я, Василий Иванович, нынче инокиня Марфа , мне слово Божие услада для ушей и уста мои лишь то и говорят, — Нагая состроила отрешенный вид.

— Ты, Марфа, не заговаривайся! — повысил голос Шуйский. — Знаешь о чем спрашиваю!

— Знаю и отвечу, как и иным… пока жив мой сын, он сын мне, — Нагая посмотрела в глаза Шуйскому и такая боль была в этом взгляде.

Боль потерявшей своего единственного сына. Да, в этом времени детская смертность ошеломляющая и к ней относятся в высшей степени по-философски, цинично. Однако, Димитрий был даже больше, чем сын, если такое вообще можно представить. Он был надеждой, силой, за которую держался весь род Нагих. Димитрий был тем, благодаря кому с ней, тогда Марией Федоровной, считались. Мальчика любил весь Углич. И это все рухнуло в одночасье. И впереди была череда испытаний и унижений.

И вот появился он… Димитрий Иоаннович. Пусть пил, пусть ел телятину, звучала музыка в Кремле и были танцы, он брил лицо. Все неважно, ибо тот, кто назвался ее сыном, относился к ней, как иной природный сын не сподобится. Она впервые почувствовала любовь. Тот парень был так же одинок и чувствовал родственную душу. Что бы не говорили о том, что Марфа признала Димитрия из-за собственных выгод… Да, они будут правы в словах, но не в смыслах, которые несут эти слова. Ей было необычайно выгодно почувствовать впервые в своей жизни, что такое быть любимой.

Не было любви от мужа. Да и какой это был брак, когда она молодая, а царь… был жесток и черств. Отец? Использовал, не любил никогда. Братья? Даже не были благодарны, а после смерти Димитрия вовсе удалились из жизни Марфы. И только незнакомый мальчик оказался способным быть благодарным и просто умел разговаривать, быть сыном.

Она могла предать его память, если бы Димитрия убили, но она будет матерью, что защитит свое дитя до конца, пока он жив.

— ОН МОЙ СЫН! — отчеканила слова Марфа.

— Ополоумела, баба? — взревел Шуйский. — Он лжец. Ты об этом знаешь, я об этом знаю. Ты хочешь почета? Так я дам его тебе. Поддержи, Мария Федоровна, не я чинил тебе обиды, не с меня и спрашивать.

— Все столь плохо? — спокойно спросила Марфа. — Коли так, то я не могу, пуще прежнего стоять на своем буду. Да и не знаю я. Может, и взаправду жив остался сыночек мой.

— Ты, Марфа, сердцем говоришь, но не разумом. Я уже послал людей в Углич. Невинно убиенного Димитрия извлекут.

— Ты не сделаешь этого, — прошипела Марфа, сверкая злостью и ненавистью.

— Сделаю, — Шуйский подошел близко к Марфе и впялил в нее свой злобный взгляд.

— Ты убьешь меня, — вновь спокойно произнесла Нагая.

— Тебе подготовили покои в Кремле, — сказал Василий Иванович Шуйский, демонстративно отвернулся, показывая, что более не желает продолжать разговор.

— Ты боишься, Василий Иванович, его, меня, всех. Как же править ты собрался в столь смутное время? Хочешь закрыть меня в клетку, чтобы не сбежала к нему? — с высоко поднятой головой Нагая вышла из царственных покоев, лишь остановившись у красного угла и перекрестившись.

* * *

Варшава

2 июня 1606 года

Король Речи Посполитой Сигизмунд Третий Ваза был занят многими делами. Пусть его не оставляла главная боль в голове и сердце — Швеция, королем которой он должен был стать, но хлопот хватало и без этого.

Не прошло и десяти лет, как резиденция польских королей и великих князей литовских была перенесена Сигизмундом в Варшаву. Переезд был во многом спонтанным и эмоциональным, потому до сих пор в Варшаве не было достойных мест для проживания Сигизмунда и всего его двора и король лично занимался руководством при обустройстве своих комнат и залов приема. Это ему нравилось, но не настолько, как общение с новой женой.

Двух недель не прошло, как король женился на Констанции Австрийской. Много Сигизмунду пришлось потрудиться, чтобы этот брак состоялся. Против нового брачного союза выступал и канцлер Ян Замойский и иезуитский орден в лице Петра Скарги. Все дело было в том, что Констанция была свояченицей Сигизмунда. Но польский король добился одобрения Святого Престола и, наконец, свадьба состоялась. И теперь Сигизмунд вернулся в то свое состояние, когда мужчина забывает о делах, только и бредит тем, чтобы вновь и вновь обнять свою возлюбленную. Говорят, «седина в бороду — бес в ребро»? По такой аллегории у Сигизмунда перелом всех ребер и еще черепно-мозговая травма.

Однако новости, которые буквально со вчерашнего дня полились рекой и затопили не только резиденцию короля, но и всю Варшаву, не давали шанса на них не реагировать и бежать к молодой, очень молодой, жене.

— Ваше Величество, — к королю зашел его рефендарий Евстафий Волович, находящийся, как бы сказали в будущем, на практике у короля.

— Что случилось на этот раз?

— Новостей, Ваше Величество, хватает.

— Ну, начинайте с худшего, — усмехнулся Сигизмунд.

Волович растерялся. Он даже не знал, что, действительно, сейчас худшее. Обе из главных новостей были как нельзя плохи для Речи Посполитой и короля.

— Давайте по порядку, пан Волович, — Сигизмунд встал со своего стула.

У короля была привычка прохаживаться взад — вперед в моменты либо наиболее интенсивной мозговой деятельности, либо в периоды крайней раздраженности и волнения. Сейчас присутствовало и то, и другое. Поэтому король начал часто семенить ногами, нарезая круги по кабинету, в средине которого стоял рефендарий [в сущности секретарь].

— Пан Николай Зебжидовский объявил вам рокош, — сказал на выдохе Волович.

Король остановился и с усмешкой посмотрел на своего рефендария.

— Неужели есть еще одна новость, которая может сравниться с рокошем Зебжидовского, — Сигизмунд задумался и стал ходить чаще обычного, продолжая разговор. — Расскажите о рокоше.

— Пан Зебжидовский обвиняет Вас в самоизоляции в кругу иностранцев и иезуитов, а так же в стремлении к абсолютной власти, в том, что вы собираетесь установить передачу трона по наследству и лишить шляхту привилеев. К рокошу уже присоединились Ян Щенсный, Станислав Стадницкий и Януш Радзивилл, — Волович решил взять паузу для того, чтобы король смог осознать масштаб происходящего.

— И Радзивиллы с ним? — король пристально посмотрел на Воловича. — Не сочтите за обвинение и грубость, пан Волович, а вы не являетесь креатурой Радзивиллов?

— Мой король, род Воловичей силен и в креатуре не нуждается.

— Я знаю, пан Волович, что вы из магнатского литовского рода, и ценю вашу преданность королевскому трону. Я подумаю, на кого могу опереться и как противостоять этому рокошу, — сказал король и уже тихо добавил. — И почему я заменил этому Зебжидовскому смертный приговор на изгнание?

Вторую новость Волович не спешил озвучивать. Пользуясь своим положением рефендария, далеко не глупый Евстафий учился, и у него начиналось получаться подавать новости в таком ключе, чтобы заранее формировать у короля отношение к информации. Иезуиты учили Евстафия еще в коллегии, что первое впечатление от новости чаще всего формирует отношение к ней и в дальнейшем.

— Почему вы медлите, пан Волович, — с недовольством в голосе спросил король.

— Московиты подло и неожиданно устроили бунт и стали убивать ясновельможное панство, попутно грабя и унижая шляхетскую честь и достоинство ваших подданных, — сказал Волович, не замечая, как Сигизмунд пристально и недоумевающе смотрит на него.