Диана Удовиченко - Клинок инквизиции Страница 25

– Ты не должен отворачиваться, Клинок. Это малодушие, – заметил Инститорис. – Катарина, признаешь ли ты, что обращалась в волка?

– Не было этого! Не было! – истошно кричала женщина.

Инститорис кивнул палачу, тиски сжались сильнее. Катарина потеряла сознание, под лавкой расплылась лужа мочи. Палач прошел в угол, зачерпнул ковшом воды из бочки, плеснул в лицо подозреваемой. Та очнулась и едва слышно застонала.

Пытки продолжались долго, Дану же они показались бесконечными. Его мутило от запаха крови и мочи, от вида истязаемого тела. Катарина не сознавалась. Лишь когда ее вздернули на дыбу, она выплюнула с кровью:

– Да! Да! Я обращалась в волка! И я жрала девушек!

– Скольких же ты убила, будучи вервольфом? – ласково спросил Инститорис.

– Одну! Всего одну, Кильхен, дочку старосты!

– Ты лжешь, Катарина.

Пытки продолжились. Наконец ведьма призналась, что убила еще одну девушку, в Равенсбурге.

– Отлично. – Инститорис азартно потер ладони. – Кто дал тебе мазь для обращения?

– Я приготовила ее сама. Из почек просвирника, и белладонны, и белены. Еще там мак, паслен и человеческий жир.

– Хорошо. Но кто научил тебя этому?

– Моя мать. Она тоже была ведьмой.

Толстяк укоризненно покачал головой:

– Ты опять лжешь нам, Катарина. Зальц, подтяни веревку.

– Нет, нет, не надо! Я все скажу…

– Это правильное решение. Хорошо, Зальц, опусти ее, пусть постоит. Итак, не по наущению ли дьявола ты приготовила это богопротивное зелье?

– Да. Это хозяин научил меня.

– Ты совокуплялась с дьяволом, Катарина Блау? В каком обличье он к тебе приходил?

– Он был то черным котом, то палачом! – Катарина кивнула на своего мучителя. Со щек того мигом сполз румянец. – Приходил каждую ночь!

– Как долго это продолжалось?

– Год…

– Врешь!

Кат снова принялся подтягивать веревку дыбы.

– Три года… – застонала Катарина.

– Думаю, это было дольше, женщина. Так сколько лет?

Веревка натянулась еще туже. Хруст суставов и сухожилий.

– Десять лет! Пощадите! Десять лет!

– Прекрасно! А скажи, Катарина Блау, сколько лет твоему сыну?

Ведьма зарыдала.

– Так сколько?..

– Семь, добрые господа…

– Летала ли ты на шабаши с дьяволом? Летали ли с тобою дочери?

Казалось, Катарине все стало безразлично:

– Летали, добрые господа. На метле летали.

– Приносили ли вы ему клятву верности срамным поцелуем?

– Да…

Теперь она уже на все отвечала только «да».

Пытки закончились, полуживую, окровавленную женщину вытащили прочь. Дан встал. Хотелось то ли напиться, то ли убить кого-нибудь, то ли все вместе в произвольной последовательности.

– Куда ты направляешься, юноша? – ехидно поинтересовался Инститорис. – Все еще только начинается…

– Ты должен это видеть до конца, – подтвердил Шпренгер. – Ты должен четко понимать, с каким великим злом приходится бороться воинам Христовым.

Дан скрипнул зубами. Если бы не надежда выручить Андреаса из тюрьмы, он убрался бы прочь, не задумываясь, и ни наставления, ни угрозы не остановили бы его. Впрочем, еще свернул бы шею Инститорису.

Снова потянулись бесконечные минуты наблюдения за чужими муками. По очереди допрашивали трех дочерей Катарины. Те же вопросы, но пытки разные. Все время разные: тиски для пальцев, тиски для ног, растирание шеи веревкой – до крови, до кости… «Молитвенная скамья» – доска, из которой торчали острые шипы. Одну из девушек поставили коленями на это приспособление, и она рыдала, умоляя освободить ее. На телах ведьм, под мышками и в низу живота, жгли пропитанные серой перья.

Те же вопросы. Те же ответы. Только палач теперь охотнее работал бритвой, оголяя девичьи головы и тела, и пытал весело, с улыбкой. Инститорис без конца облизывал губы, не отрываясь смотрел на заходившихся в крике ведьм. Когда по его приказу одну из сестер разложили на скамье и принялись пороть кнутом, инквизитор непроизвольно подавался вперед за каждым содроганием жертвы.

Шпренгер был спокоен, глядел в одну точку, как и его охранник Адольф, страдания девушек их ничуть не интересовали, но и не трогали. Дану все время приходилось напоминать себе: это ведьмы, это зло, он видел их настоящими, он дрался с ними. Дан вызывал в памяти жалкие комочки сваренной младенческой плоти, пытался представить, скольким детям стоило жизни ведовство этих женщин… Но не мог убедить себя в правильности происходящего. Милосерднее было бы просто убить их. И грызла мысль: что, если Настя попала в тело ведьмы? Что, если когда-нибудь она окажется в этой комнате?

Видимо, он сумел сохранить внешнюю непроницаемость и спокойствие, потому что Шпренгер, время от времени бросавший взгляд на ученика, довольно кивал.

Наконец все кончилось.

– Брат Яков, ты считаешь их виновными в оборотничестве? – прямо спросил Дан.

– Да, несомненно.

– Значит, я представил доказательства невиновности Андреаса фон Гейкинга?

– Андреас фон Гейкинг немедленно будет освобожден, – твердо пообещал инквизитор. – А этих отвести к городскому судье, – приказал он страже. – Кто сегодня будет присутствовать на суде, брат Генрих?

– Пойду, пожалуй, я, – толстяк нехотя поднялся, вытирая потный лоб рукавом рясы. – Следует дать наставления и испросить христианского милосердия к подсудимым.

– Да уж, кому еще испрашивать милосердия, – заметил Дан.

– Что?.. – Инститорис подозрительно уставился на него.

– Я говорю, брат Генрих, что ты – образчик христианского милосердия и человеколюбия, – сквозь зубы процедил Дан.

Он смотрел в маленькие глазки инквизитора, борясь с желанием расправиться с двуличной мразью, которая так откровенно наслаждается чужими страданиями. Вбить зубы в глотку, раскровенить жирную морду. Да просто свернуть шею! А потом пусть будет что будет… Сдержался. Он отвечает не только за себя, на кону жизни Андреаса и Насти.

Видимо, на лице отразились его чувства, потому что Инститорис не рискнул ничего ответить на наглость ученика. Попыхтел недовольно, кивнул и вышел. Шпренгер едва заметно усмехнулся, но промолчал.

Дан отправился прочь. На выходе из ратуши столкнулся с двумя стражниками, которые вели закованного в кандалы Андреаса. Барон был бледен, на лбу блестели капли пота. Но встретившись взглядом с товарищем, нашел в себе силы подмигнуть:

– Идешь отдыхать, Клинок? А я на торжественный прием к нашему общему другу. Чувствую, веселье затянется. Надеюсь, будут прекрасные девы и доброе вино…

– Молчать! – Стражник ткнул его кулаком под ребра.

Вскоре Андреас вернулся в казарму – все еще бледный, но по-прежнему веселый.

– Брат Яков был безмерно добр ко мне, – заявил он. – Вместо пыток даровал три удара кнутом и освободил от обвинений. Сказал, что я должен благодарить тебя, Клинок. Спасибо, дорогой друг!

Он подскочил к Дану и заключил его в объятия.

– Тебе-то за что кнут? – удивился Дан, высвобождаясь.

– Во имя дружбы, товарищества и справедливости, как пояснил наш милосерднейший и богобоязненнейший брат Яков. Ибо вы, друзья, нарушили правила, спасая не кого-нибудь, а меня.

Вчетвером они отправились на конюшню, где серьезный монах так ревностно исполнил приказание Шпренгера, что спина у каждого оказалась разорвана до мяса.

– После того как святая инквизиция удостоила меня поцелуя в задний лик, сидеть будет трудновато, – смеялся Андреас, вставая с лавки.

– Помалкивал бы, а то недолго обратно в тюрьму угодить, – проворчал монах.

– Ничего, – оптимистично простонал Андреас. – Главное, жив остался. А доктор Фиклер был так мил, что даровал нам мазь для исцеления ран. Подумать только: я жив благодаря чужим страданиям. Несчастье юных дев и почтенной вдовы сделало мое счастье. Увы…

Ближе к ночи перед ратушей снова разложили костер, ученикам приказали присутствовать при казни. Дан стоял в толпе горожан, всматривался в людей, пытаясь отыскать Настю, но никто не вызывал узнавания. Бледные лица, румяные лица, серые болезненные лица… Выражение у всех похоже: страх, злоба, ненависть… Этот город болен, подумал Дан. Болен ведьмами, а теперь еще и вервольфом.

Полуживых, окровавленных, изуродованных ведьм поставили к столбам, приковали цепями за шеи. Толпа взвыла, требуя казни для вервольфов, но палач медлил, не поджигал солому, ждал чего-то. Только сейчас Дан обратил внимание, что столбов приготовлено пять.

Наконец стражник вынес из ратуши мальчика. Он висел на руках мужчины, словно мертвый, голова ребенка была обрита, на руках алели царапины – следы от иглы. Увидев сына, Катарина завыла на одной ноте.

Дан не мог поверить в происходящее. Даже горожане, только что требовавшие казни, молчали, отводили глаза. Стражник поднес мальчика к столбу, встряхнул с такой силой, что безвольно болтавшаяся голова, казалось, сейчас оторвется. Ребенок пришел в себя, но был очень слаб, оглядывался, не понимая, что происходит, не в силах даже плакать. Если бы его не привязали, он не удержался бы на ногах.