Сергей Бузинин - Последняя песнь Акелы. Книга первая Страница 27

Что бы ни думал в этот момент Миша Винницкий, он рассказал опасному визитеру и о решении прокурора, и о тюремном замке, и о расписании движения конвойных команд. В общем, поведал все, что знал, лишь бы поскорее расстаться с неприветливым собеседником.

Правда, тут же решил посоветоваться о ситуации со старшими и более опытными, чем он сам, людьми.

В одном из маленьких двориков Молдаванки, где-то возле Госпитальной улицы неподалеку от Еврейской больницы, стояли друг напротив друга два человека.

Они были очень похожи. Одеты почти одинаково — в парусиновые светлые пары, шляпы-канотье и лаковые башмаки. У обоих имелись трости с литыми набалдашниками, кружевные носовые платки в нагрудных карманах и шелковые галстуки. Разнились они лишь тем, что на более молодом собеседнике, шатене с аккуратно подстриженными усиками и скуластым, немного восточным лицом, костюм прекрасно сидел. А его собеседник, молодой человек с такими же аккуратными, но более тонко подстриженными усиками и простым, даже грубоватым лицом, к костюму относился наплевательски: тот висел на литых плечах хозяина, словно тряпка — без всякого шика и задора.

Двор, где расположились молодые люди, отдельного слова не заслуживал — хозяйки, не обращая внимания на мужчин, развешивали белье, ругались и спорили, дети, ничуть не пугаясь и не удивляясь оружию, которое распирало пиджаки разговаривавших людей и их спутников, беспечно носились мимо. По земле же, в компании с черно-белыми тонкохвостыми кошками и маленьким белым щенком, сосредоточенно ползал самый настоящий еж — и не просто себе ползал, а всем своим видом давал понять, что он в этом дворике фигура если и не главная, то весьма и весьма значительная…

— Рад вас приветствовать! — приподнял шляпу более молодой собеседник. Он казался старше своих неполных девятнадцати лет и выглядел весьма внушительно. Электрический кондуктор при Одесском градоначальстве Михаил Вольфович Винницкий был известен всей Одессе рассудительностью, хладнокровием и любовью к чтению.

— Старик Тартаковский говорит: «Живу от налета до налета», и, скажи мне, Миша, чему я не должен его слушать? — вопросительно искривил бровь второй молодой человек по имени Бенцион Менделевич Крик. — Закурим?

— Только вместо вас.

— Извольте! Шо у вас про огонь?

— Будьте любезны, полфунта пламени! Так, шобы я вас правильно понял, Беня, ви окончательно довольны жизнью?

— Чего вам до моей жизни, юноша? Вам станет уютно за мой порядок?

— Таки выходит, Беня, что ви ничто не знаете за наши проблемы?

— Если ви за облаву, юноша, то я все за ее знаю и совсем за ее спокоен.

— Нет, Беня, мимо облавы у нас есть полно всяких других проблем. Ви знаете за Колю Корено?

— Коля Корено юноша из хорошей босяцкой семьи. Чему я должен от его переживать?

— А потому, Беня, что Коля Корено отдыхает за Александровским участком.

— Чем же, Миша, он так расстроил Болеслава Карловича?

— Если вы, Беня, знаете, до чего Коля слаб на жалость к портовым пацанам, и если вы видели, какие у него кулаки, зачем мне вам говорить, шо он чуть-чуть убил рвача Коровина? Нет-нет, Беня, не спешите с соболезнованиями — покойник был редкой гнидой.

— Сдается мне, Миша, что полицию сейчас больше волнует то, шо «убил», а не то, шо «чуть-чуть»…

Неожиданно во двор вбежал мальчишка лет от силы пяти. Ничуть не убавляя скорости, он с разбега налетел на Беню, обхватив его ноги, тряся вихрастой головой и поблескивая задорными бесстрашными глазами.

— Дядя Беня! — завопил он звонко. — Дядя Беня! Тетя Песя велела передать, шо дядька Мотл, сто чертей ему в требуху, видал дядьку Сципиона, а дядька Сципион, шо торгует от моря на Привозе, когда у его сбежал голубой рак, а он за им погнался, видал Бланку Фогель, шо стоит с цветами на Екатерининской, а той Севка Портнихин рассказал, шо Кольку Корено фараоны замели! Колька в порядке и говорит, шо совсем устал от мыслей по Сахалину!

— Ша, юноша, таки не надо писать мне роман, чтобы я все понял за Кольку. Миша, поглядите на Изю — у его всегда столько слов, шо, сдается мне, он еще вырастет и напишет нам таких книг, от которых будут рыдать биндюжники! Я вам уверяю, юноша, шо специально для вас улицу Гоголя отменят и сделают вместо ее улицу Бабеля! Вот тебе твой первый честный гешефт в гривенник. Таки кто у нас поблизости знает за все суда в порту?

— Дядя Беня, тут рядом живут Вайсбейны, так дядька Осип работает экспедитором в порту! Я его сына Лазаря знаю!

— И шо вы себе окаменели, юноша? Бегом к дядьку Осипу и скажи ему, шо Беня Крик просит его узнать за дела в порту! Живо, юноша!

Когда мальчишка умчался, Беня повернулся к Мише Винницкому.

— Шо я могу тебе сказать, Миша? Как известно, даже тогда, когда нынешняя Вокзальная площадь называлась Тюремной, она никогда не пересекалась, шоб ты знал, с Полицейской улицей — во всяком случае, в Одессе. Мне не надо тебе объяснять, шо не каждая тюрьма заканчивается Сахалином?

— Беня, вы же знаете, шо я не доктор Цандер, шоб переживать только за пользу людям. Когда вы станете хлопотать за Колю, похлопочите заодно и за моего человека.

— И за шо твой человек имеет проблемы с полицией?

— Кажется, за политику, Беня. Но только чуть-чуть и исключительно по глупости!

— Миша, я честный налетчик — чему мне сдалась политика?

— За нашу дружбу, Беня, и за наши общие гешефты!

В этот момент во двор вбежал плечистый малый в котелке и клетчатом пиджаке.

— Бенцион Менделевич, у нас тут какой-то странный шухер! Прям сюда идет Колька Корено, а при нем — какой-то неместный фраер и неместный юрок с шпалером и с шабером размером с твою мандолину!

— Чему ты вопишь, Сэмен, будто попал на хипесницу? Это очень хорошо, шо они уже идут. Это значит, шо они сэкономили нам забот!

Во двор, широко шагая и размахивая на ходу руками, вошел сначала Коля Корено, следом — Троцкий, у которого до сих пор тряслись руки, а последним — невозмутимый Дато Туташхиа.

— Шо-то мне подсказывает, Беня, шо скоро у пауков[19] случится большое несварение! Мсье, вы, по крайней мере, не зарезали там весь участок?..

— Много говоришь, бичо[20]! Шакалов режу, врагов — стреляю. Мои дела тебе не интересны. Друга отняли — пошел и забрал, зачем резать? Лишнюю кровь только шакалы льют.

— Послушайте, князь, в хорошем настроении вы просто Монте-Кристо! В предыдущую нашу встречу, шоб мне никогда не пережить такого снова, вы ругались хуже, чем мачеха Шолом-Алейхема!

— Ай, Миша, за чего я совсем забыл сказать! — оживился верзила в клетчатом пиджаке, прислонившийся к абрикосовому дереву. — Когда мы делали вчера налет на Тартаковского, мимо как раз шел дядя Шолом! Он тебе кланялся, а потом пугал, шо напишет об тебя в своей газете!

— Сэмен, шоб наша полиция была такой же расторопной, как и ты! Шо я могу сказать за этим писателев? Кто знает, шо бы стало со мной, если бы моя мама ругала меня так же, как тетка Хана ругала дядю Шолома? Какой приличный человек может стать с ребенка после того, как ему обзовут «пипернотером» или, шо еще хуже, «сыном дятла»?

Во двор вновь вбежал запыхавшийся Изя Бабель:

— Дядя Беня! Я сейчас бегу от дяди Оси, а дядя Ося велел тебе передать, шо ты шлемазл и с твоих дел ему одна изжога, гори огнем место, где ступает нога хасида, но с уважения к твоему батьке он записал тебе все суда, которые отходят из порта сегодня и завтра!

— Миша, кто может сказать капитану за наших плеточников?[21]

— Беня, шоб все меня верно поняли, — с этой канцелярией нам дорога только в одно место во всей Одессе, где флот могут попросить за нас. Моня, останешься с нашими гостями, шо бы им не было грустно! — велел Беня громиле в багровой жилетке. — И дай себе памяти, шо Артиллеристом ты стал не от того, шо твой папа носил такой страшный шпалер, шо у тебя за поясом, а от того, шо он честно спер из порта сигнальную пушку! Лева, распорядись по фаэтону!

А дело обстояло так.

После трех дней в участке охранник арестантских камер, пожилой полицейский, переведенный на это место из городовых по возрасту и немощи, шепотом рассказал Коле, что назавтра его вместе с Троцким отправят в Одесский тюремный замок для пребывания под стражей до окончания расследования.

Коля принял новость с невозмутимым выражением лица, с каким он, собственно, и прожил большую часть своей жизни. Троцкий же от полученного известия испытал даже некоторое облегчение — тюрьма, хоть и не лучшее на земле пристанище, но для лопатинской сущности место уже знакомое и более привычное, чем все перипетии последнего месяца его жизни, включая странствия в горах Кавказа в компании с грузинским Натти Бампо. Что с ним произойдет в узилище, Троцкого не особо волновало, потому как теплилась надежда, что Дато узнает о его неприятностях и из беды выручит. Где-то в глубине лопатинского подсознания вяло шевельнулась мыслишка о помощи от Винницкого, но тут же угасла и более не беспокоила.