От революционного восторга к… (СИ) - Путилов Роман Феликсович Страница 35

— Кажется все, добрались. — Соломон Ааронович обессиленно откинулся на бронеспинку сиденья.

— Надеюсь. — повозившись, я достал из глубокого кармана галифе плоскую серебряную флягу с коньяком: — Хлебните, дорогой водитель, уже можно.

— И какой у нас дальнейший план? — пилот отпил примерно половину содержимого, принял от меня половину плитки шоколаду и завозился с привязными ремнями.

— Ждем пока нас найдут. Посмотрите, чтобы я не наступил, куда нельзя, а то у меня чувство, что я своими сапожищами порву насквозь ваши крылья, Соломон Ааронович. — я тоже начал выбираться из стальной люльки сиденья.

Нашли нас на рассвете, и то, уверен, только по огоньку костра, который мы поддерживали всю ночь, подбрасывая туда ветки сухого кустарника, что я наломал на границе поля. Семь всадников, одновременно приблизились к месту нашей стоянки, с трех сторон и один из них, осипшим голосом крикнул:

— Кто такие?

— Туристы, блин, заблудились.

— Какие туристы? Ты мне еще пошуткуй!

— Прапорщик Кац, был в отпуске по ранению, а сейчас перегоняю собранный на народные деньги аэроплан в третий корпусный авиаотряд. — Кац встал, одернул кожаную куртку и шагнул к вопрошающему: — На маршруте случилась поломка двигателя, поэтому сели здесь, ждем утра. Вот мои документы.

— Тогда, будьте любезны проследовать проследовать в штаб полка, чтобы там с вами командование разбиралось, кто вы и откуда.

— Господин прапорщик, езжайте с господами казаками, я здесь останусь, чтобы от самолета колеса и крылья не пропали.

Каца посадили на коня, и всадники скрылись в предрассветных серых сумерках, со мной же остались два казака, что первым делом нарубили еще веток, после чего один, накрыв лицо фуражкой, улегся спать у огня, второй же уселся напротив меня и начал грызть сухарь, извлеченный вещмешка, притороченного к седлу коня, который пасся поодаль, периодически подозрительно поглядывая на аэроплан.

— А вы, гражданин офицер, тоже летчиком будете? — казак догрыз сухарь и решил пообщаться.

— Самоучка. Взлететь, уверен, смогу, а вот насчет посадки не уверен.

— И трудно аэропланом управляться?

— Не легко, и, самое главное, ошибаешься обычно один раз…

— Почему?

— Ну вот представь, ты с коня упал…

— Я с коня не падаю!

— Ну не ты, а другой кто. Что будет? Скорее всего встанет человек, отряхнется и снова на коня залезет, а аэроплан, когда падает, если при посадке чуть-чуть ошибся, и скорость, и высота в десятки раз больше, чем при падении с лошади, так что от летчика и самолета, обычно, только мокрое место остается.

— Ни в жизнь на аэроплане не полечу…- казак перекрестился: — а вы, господин офицер, из Киева или Москвы приехали?

— Из Петербурга.

— И как там в столице? Говорят, хлеба нет и люди крыс едят?

— Хлеб есть, хуже, чем при царе, но есть, очередь только в лавке придется отстоят. И то, в основном сложности, потому что едоков много в городе, эшелоны разгружать не успевают.

— Так правильно, миллион дворян и богатеев всяких в городе, и все жрут в три горла…

— Да какой миллион дворян? В Питере больше всего заводов, половина территории, наверное, одни заводы и фабрики. Все, чем армия воюет, сделано, в основном, в столице. А больше всего в столице солдат запасных батальонов, что уже год в тылу сидят, только жрут, срут и революции делают, а на фронт иди не хотят. Вот и посчитай, миллион солдат и каждому в день надо два фунта хлеба и фунт мяса, я уже не считаю крупы всякие и овощи. Сколько эшелонов надо, чтобы их прокормить?

— Ну, революцию то тоже надо было сделать, чтобы свободу значит…

— Революция, когда была? В феврале? А сейчас что они в тылу делают? Ты с другими казаками ночью не спишь, в разъезды мотаешься, шпионов ловишь и если завтра бой — то в бой пойдешь, под германские пули грудь подставлять, а эти, в тылу что делают? Вечернего чаю попили с куском хлеба и сахаром, поспали, утром опять чаю похлебали, на митинг какой пошли. Погуляли по городу, на барышень каких красивых посмотрели, семечек полузгали, в синему сходили, пообедали каши с мясом, а там глядишь, и вечерний чай подоспел и опять на боковую. А после войны скажут — мы тоже инвалиды, на льготы положены. А ты говоришь — миллион дворян…

— Да…- казак, в задумчивости достал еще один сухарь и начал грызть его крепкими, желтыми от табака, зубами.

Оставив своих охранников у костра, я осторожно залез в кабине аэроплана, намотал на руку ремень пистолета-пулемета и вещевого мешка, где был наш с Кацем неприкосновенный запас, чтобы утром не обнаружить, что нашим пожиткам «приделали ноги» и смежил глаза, стараясь дремать в полглаза.

Окончательно проснулся я ближе к обеду, от звука двигателей подъехавших автомобилей. С нашей командой прибыл Кац, а также и представитель авиагруппы, молодой корнет с тонкими усиками под носом, представившийся Беловым Павлом Константиновичем. За час механики заменили треснувшую все-же, при ночной посадке, стойку колеса «Ваузена», заправили самолет, долили масло, или как называется та дрянь, что сейчас льют в двигатели, и молодые летчики взлетели, задав нам направление движения, а мы попылили по проселочным дорогам вслед за скрывшимся у горизонта самолетом.

— Ну что, Платон Иннокентьевич, как там, в Проскурове, ситуация, после нападения германцев? — на первой же остановке я отвел в сторонку однорукого ветерана Муравьева, который бросил свою канцелярию на помощника, ради того, чтобы съездить в действующую армию: — К вам вопросов не было?

— В Проскурове паника и волнение…- бывший вольноопределяющийся оглянулся на суетящихся у грузовиков людей: — После того, как в версте от домов нашли новейшие германские орудия, всю местность в радиусе тридцати верст прочесывали, даже со второй линии пехотный полк отвели. Нас дважды проверяли, но документы у нас в порядке, поэтому больно не лютовали. По слухам, газеты Центральных держав полны статей, что Керенский к ним перебежал добровольно, прихватив с собой два чемодана документов. В полках митинги, что наступление начинать нельзя, так как вновь всех продали, и, похоже, генералитет вынужден занять туже позицию.

— Ну тогда поздравляю, вас, Платон Иннокентьевич, наша задача выполнена.

— Я, Петр Степанович, до конца не уверен, что сотворенное нами пойдет на благо России.

— А я в этом абсолютно точно уверен, Платон Иннокентьевич, и могу еще раз вам это объяснить…

— Да я понимаю, Петр Степанович, умом, но вот сердцем принять это не могу, да и Керенского жалко, ведь не предатель же он…

— Вы мне еще про слезинку невинного ребенка расскажите, и я сам заплачу. — мне надоело в очередной раз доказывать одному из своих соратников, что я поступил правильно и летнее наступление Русской армии будет губительным для всей России, тем более, что в Петербурге я потратил на это действо почти неделю и считал, что вопрос закрыт: — В принципе, Платон Иннокентьевич, вы вправе сейчас направится в контрразведку и рассказать, что военного министра похитили два подозрительных авантюриста — Котов и Кац, а захваченные новейшие артиллерийские системы таковыми не являются, и газовых снарядов с ипритом не падало на мирный галицийский городок Проскуров, а только, созданные в недрах зловещей народной милиции вонючие имитаторы, кроме запаха горчицы и чеснока, никаких общих свойств с отравляющими веществами не имеющие. Вероятно, вас оставят в живых, как ценного свидетеля, ну а меня с Кацем растерзают на площади революционные массы, как врагов народа и предателей. Только придите к какому-то решению, а не стенайте по поводу обуявших вас в который раз, сомнений.

— Вы прекрасно знаете, Петр Степанович, что доносить на вас я никогда не пойду… — разозлился бывший букинист.

— Тогда, как говорится, давайте закроем тему, тем более, что машины уже готовы двигаться дальше.

В расположение авиаотряда мы прибыли поздно вечером, поэтому все формальности были отложены на следующее утро. Нам выделили для ночлега две большие парусиновые палатки и мой маленький отряд, наскоро поев кулеша, сваренного в чугунке на костре, повалился спать.