Джони, о-е! Или назад в СССР-3! (СИ) - Шелест Михаил Васильевич Страница 35

— А можно двух?

— Да хоть пятерых. Твой бюджет. Вернее, — твоего фонда.

— Для дискуссий надо набрать профессионалов, например — журналистов-международников, политологов. Можно в печать давать отчёты о проведённых дискуссиях, с оценкой результата дискуссии.

— Где же ты оппонентов найдёшь? — усмехнулся Андропов.

— Подготовим. У вас диссиденты есть?

— Диссиденты всегда есть.

— Начнём не с политики, а с экономики. Поднимим социальные вопросы: пьянство, наркоманию.

— Во-о-о-т. Там и поднимете тему Вудстокского рок-фестиваля.

— Эх, найти бы кого-нибудь из наших, кто был там… Или не наших. Может американских журналистов? Из коммунистов или просто лояльных Союзу. А? Пусть расскажут о жизни в США!

— Хм! Интересная мысль! Я подумаю! Можно из МГИМО выпускников к вам отправить.

— Правильно. А мы им вопросы позадаём. Кстати, полномочного представителя СССР в ООН Аркадия Шевченко[1] взяли?

— Взяли, — вздохнул Андропов, — С поличным взяли! Твой куратор и взял. Прямо в Нью-Йорке. Покололся, гад, там же. С семьдесят пятого года на США работал, стервец. Правда мы его уже с семьдесят шестого вели… Близкий друг Анатолия Громыко, кстати… Да-а-а…

— Сына министра иностранных дел? — удивился я. — Охренеть! И чего ему не хватало?

— В чистосердечном признании написал, что 'приобщившись к номенклатуре в 1973 г., он возненавидел режим, который действовал не в интересах народа, а лишь узкой группы партийной элиты. Стремиться к новым благам становилось скучно. Надеяться, что, поднявшись еще выше, я смогу сделать что-нибудь полезное, было бессмысленным. Перспектива жить внутренним диссидентом, внешне сохраняя все признаки послушного бюрократа, была ужасна. В будущем меня ожидала борьба с прочими членами элиты за большой кусок пирога и беспрестанная партийная возня. Приблизившись к вершине успеха и влияния, я обнаружил там пустыню".

— Сука! — возмутился я. — Не хочешь жить в номенклатуре, поменяй работу иди на завод! Растреляли?

— Пока нет, — вздохнул Андропов. — Громыко — старший землю роет.

— И что? Выроет что-нибудь?

— Дороется, — скривился Юрий Владимирович. — Вообще… Спасибо тебе особое за всех этим мерзавцев, что нам раскрыл. Мы тут тебе, э-э-э, «звезду героя» и орден Ленина у Леонида Ильича подписали. Но не обессудь. Вручать не буду, только покажу.

— Чего⁈ — мой рот раскрылся неприлично широко.

Андропов достал из стола обычную картонную папку с тесёками, развязал её, открыл, достал твёрдую «грамоту», встал и зачитал.

— Президиум Верховного Совета СССР, — читал Андропов указ, а у меня всё тело покрылось «гусинной кожей» и стало так холодно, что челюсти мои застучали друг о друга.

— Вот блять! — Мысленно выругался я. — При всём уважении, других слов нет! Нашёл же время! Сердце чуть не остановилось. И это с моим-то здоровьем!

Фамилия моя в указе не прозвучала. Сказано было просто — «по представлению председателя КГБ СССР от двенадцатого августа одна тысяча девятьсот семдесят восьмого года».

— Служу Советскому Союзу, — выдавил из себя я.

— Подпиши…

Он положил на рабочий стол какие-то документы. Я сел на стул, склонился над ними, но ничего не увидел. Из моих глаз текли слёзы.

«Культурная ситуация сегодня свидетельствует о том, что 'нация» и «национальная культура» не являются высшей ценностью именно для тех деятелей культуры, которые определяли развитие главных эстетических направлений и формировали главные концепты современности. Мы можем назвать такие из них, как геокультура, метакультура, глобальная культура, а с 90-х годов навязчиво присутствовала концепция «постколониального типа культуры», характерная для современной культуры после «перестройки».

Собственно, Дж. Сорос и создавал те многочисленные институции, которые и реально повлияли на экономику и культуру «новой России». Он не скрывал своих целей и задач: характеристика советского общества как «закрытого общества» (тоталитарного типа) была тем ключом, который взламывал советскую идеологию. Вместо «закрытого» было предложено «открытое», что само по себе привлекательно для большинства граждан. Но последствия «открытости» никем не были изучены, и никто из политических и культурных деятелей России не в состоянии был что-либо противопоставить антагонистической паре «закрытое — открытое» (об особом характере открытости русской культуры и философии как альтернативе соросовскому «открытому обществу», к сожалению, никто и не вспомнил)'[2].

Я проснулся в холодном поту. Перед глазами продолжали прыгать буквы, слоэженные в слова, прочитанные мной где-то в году двадцатом третьего тысячелетия. Эти слова поразили меня. Они демонстрировали глубину падения нашего общества. Закрыв глаза, я «дочитал».

«Национальными ценностями не был озабочен никто, кто решал, определял и направлял реформирование (перестройку) страны. Горбачев говорил как о ценности об 'общем европейском доме», не уточняя, где начинаются и где заканчиваются его смысловые границы. Политики-реформаторы не имели ни малейшей самоидентификации с Россией, — мало того, «в условиях России чуть ли не всякое политическое мышление превращалось в инструмент аннигиляции национального сознания»[3].

Меня пробил озноб. Я понял, что «костьми лягу», но Сороса, в Союз не допущу. Правда он приедет в СССР только в восемьдесят седьмом году. Но до этого времени мне «кровь из носу» надо поднять национальный вопрос русскости и доказать, что советское общество не является закрытым. Миру доказать.

Почему-то вспомнилась фраза из «Бриллиантовой руки»: «У тебя на закрытый, а открытый перелом». Вспомнив, я улыбнулся.

— Хрен им, а не СССР, — подумал я.

Я позавтракал в университетской столовой и отправился в театр.

— Позвоните Марине Петровне, — сказал довольно молодая вахтёрша, всего лет тридцати девушка, загорелая и с веснушками, вероятно оставшимися, как память, от лета.

— Хорошо, — сказал я и протянул руку к ключам, на которых висели алюминиевые бирки, на одной из которых я увидел слова «гримёрная», на другой — «худрук», на третьей — «директор». Всего ключей, сцепленных верёвочкой, было штук десять.

— Нет-нет, позвоните прямо сейчас. Марина сказала, что сама вас проводит.

— Да что там провожать? — отмахнулся я. — Сам разбирусь.

— Не-е-е… Так нельзя. Там же имущество. Акт приёма-передачи на ответственное хранение, то, сё…

Я улыбнулся.

— Ах… Да-да! Забыл. «Опись, протокол, сдал-принял, отпечатки пальцев», — процитировал я ту же «Бриллиантовую руку». Это же классика у русских!

— А вы, правда, француз? Из Парижа приехали?

— Ага. Проездом в Казань, — вспомнил я вчерашнюю шутку.

Девушка не была гуманитарием и на шутку отреагировала вопросом.

— Почему в Казань? Там, что, будет театральный фестиваль?

— Почему театральный фестиваль? — удивился я. — Мы музыканты.

— А Маша сказала, что вам отдали наш театр. У вас музыкальный театр?

— Что-то типа того, — неопределённо покрутив перед собой руками, согласился я.

Пока мы разговаривали вахтёр набрала на диску телефона четыре цифры и передала трубку, в которой мне послышалось: «Алё», мне.

— Хелло, — сказал я. — Машенька, это вы?

— Я, Пьер. Вы долго гуляете по Москве и долго спите. А кто-то за вас работает…

— Кто работает? — удивлённо спросил я с одесской интонацией, перебив её.

Маша на некоторое время замолчала, потом продолжила:

— Не покладая рук работает. Я работаю. Мне из Горкома партии в девять часов привезли контракты и я их уже с нашей стороны подписала, между прочим. Осталось подписать вам и я сдаю их в канцелярию.

— Мне подойти к вам?

— Нет-нет, я сейчас приду. Буквально через пять минут. Я тут, неподалёку. Ждите на вахте.

Комендант и вправду, натурально прибежала через пять минут. Я, ради интереса, засёк время и удивлённо вскинул брови, когда двери распахнулись и по гранитному полу зацокали Машины каблучки. Комендант увидела моё движение тела в сторону руки с часами и покраснела.