Боярин. Князь Рязанский. Книга 1 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич Страница 38

— Господи, иже еси на небесех! Да светиться имя твое, да будет царствие твое… как на земле, так и на небесех…

После христианской молитвы запел муэдзин:

— Аллааху акбарул-лааху акбар… Ашхаду алляя иляяхэ илля ллаах… Ашхаду анна мухаммадар-расуулюл-лаах…

Снова ударил колокол, и кто-то пошёл в храм, а мусульмане смотрели на Сулеймана. Сулейман посмотрел на меня, и я повёл его к углу церкви, в который был встроен Камень Храма Адама.

Сулейман, прочитав молитву, подошёл к камню, и положил на него руку, постоял немного, и поцеловав его, отошёл. Вслед за ним к камню шли и шли, прикладываясь и целуя его, люди Сулеймана.

— Большое ты дело сделал, Михаил Фёдорович, — сказал Сулейман, и обнял меня. — Веди к столу, Князь, веселиться будем… Ну, и где твоё солнце? — Спросил он, посмотрев на небо, и охнул…

Никто не заметил, что дождь прекратился. Над Днепром висела радуга. Сквозь тучи пробивалось солнце.

— Везёт тебе, Князь! — Вскинув руки вверх, сказал он. — Где арбузы? Не томи…

На следующий день после праздника я судил мятежников. Передо мной стояли: Радзивилл и Станислав Остиковичи, Гольшанский Юрий Семёнович с двумя сыновьями: Александром и Иваном, Иван Гаштольд с сыном Мартином. Это были самые родовитые представители Великого Княжества Литовского. Я смотрел на них и думал… Хотя нет. Сейчас я не думал, а выбирал из нескольких продуманных ранее решений. А смотрел я на них, чтобы прочитать их мысли. Но это были матёрые волки, закалённые не только в боях, но и в интригах междоусобной борьбы, в битвах за место у трона, а некоторые и за трон. По сравнению с ними, при всём моём жизненном опыте, я был щенок.

Но сейчас в моих руках была их жизнь, и будущие России. И вот, когда оно будет лучше, с ними, или без них, я не знал. Убирая их, я усиливал Олельковичей… И ещё несколько, сейчас слабых семей… Поняв, что я снова начинаю мысленную логическую карусель, которая меня ещё ни разу никуда не привела, я остановил свои мысли. Не только я смотрел на них, но и они смотрели на меня. Почти все спокойно и слегка насмешливо.

Я помотал головой, сбросив мор раздумий, и сказал:

— Я оставлю вам жизнь.

У обоих Остиковичей одновременно промелькнула гримаса презрения, да и у остальных на лицах не было облегчения. У молодого Ивана Гольшанского промелькнуло что-то вроде разочарования.

— Я оставлю вам жизнь, — повторил я, растягивая слова, — подарив вас Турецкому Султану. Ни мне, ни государю нашему вы не нужны. Султан подарок соизволил принять… Так ведь, уважаемый Сулейман бей?

— Истинно так, Великий Князь.

— Мне всё равно, что султан с вами сделает…

У младшего Гольшанского подкосились ноги и он упал. Отец и брат приподняли его, но Иван стоять не мог. У всех других гримасы на лицах сменились на испуг. Только оба Остиковича, не изменили своей презрительной усмешки.

— И так… Я оставляю всем вам жизнь, кроме Радзивила и Станислава Остиковичей. Они оба предали царя Василия Васильевича дважды. Первый раз, когда они отпустили Дмитрия Шемяку, и второй раз — теперь, подняв бунт в Ливонском Княжестве. Казнь, отсечением головы, состоится немедленно палачом в пытошной каморе. Увести! — Крикнул я громко.

Четверо конвоиров, по двое, взяв их за руки, вывели князей в двери, и потащили вниз по лестницам в подвал «воровского приказа». Я посмотрел на Князя Олельковича. Он сидел белее снега. Глинские о чём-то переговаривались. Гомельский сидел потупив голову.

— А эти, Сулейман бей, ваши! Забирайте…

— Спасибо за подарок, Великий Князь. А мы не посмотрим на казнь?

— На Руси не принято наказание превращать в развлечение.

— В этом ваша сила и ваша слабость, — сказал посол вздыхая, — Когда воин не только умирает радостно, но и убивает с радостью, он жаждет убивать, и он не победим.

— Согласен, Великий Посол, наши воины жалеют своих врагов, и в этом наша слабость. Но мы слишком любим наше Отечество, и эта сила любви во сто крат сильнее желания убивать. И тогда у наших врагов желание убивать вдруг пропадает, и появляется желание бежать.

Я говорил эти слова улыбаясь, почти смеясь, без напряжения и угрозы. Легко и спокойно. И Сулейман, тоже улыбнулся.

— У нас с тобой сильные и мужественные воины, — сказал посол, тоже смеясь. — И нам нет нужды проверять, кто из них побежит быстрее…

— Ты почему смурной? Не понравилось моё решение по бунтарям? — Спросил я Михаила Гомельского. Мы сидели с ним на скамье, установленной на входе в «разборную палату» воровского приказа, где только что закончилось «судилище».

— Не понравилось, — тихо сказал он. — Не по-христиански так…

— Тебе, как голове своего уезда, тоже придётся принимать решения, которые не многим будут по нраву. Всегда найдутся недовольные. Вон, гомельским понравилось решение, потому что они знают, что служить можно и туркам, и татарам. Ведь так и было столетиями. Русичи даже воевали с татарами Кавказ и Сарматские степи.

Ничего там с ними страшного не произойдёт. Им ещё и уделы султан в окраинных землях, в Венгрии, или в Болгарии даст. Султан сейчас на Папские земли пойдёт, и ему хорошие воины во, как нужны! — Я провёл большим пальцем по своей шее.

— У нас с ним уговор особый… Не переживай за них. Мы пока воевать не будем. Будем государство строить. А ты… Ежели хочешь себя в войне испытать, мне скажи. Наши многие вои султану помогать будут. Может быть и я пойду.

Михаил смотрел на меня некоторое время недоверчиво, а потом, поняв смысл сказанного, — изумлённо.

— Ты токма, не говори никому о том. Акромя тебя никто не знает о моих задумках. Коль о том заговорят, я пойму, что это от тебя «утекло». А моё доверие восстановить будет ох, как не просто…

— Я ведь не просил говорить мне… Да и клятвы не давал, чтобы молчать…

— Ты мне клятву верности дал. Помнишь?

Михаил снова опустил голову.

— Так то… по нужде вроде, как было…

— А, вот, что тебя мучает… — я усмехнулся. — Согласен. По нужде.

Я сделал паузу и сказал.

— Я отдаю тебе твою клятву верности, Михаил Гомельский. Но тогда, сдавай свои полномочия уездного головы своему помощнику, и можешь быть свободным. Ступай куда хочешь, живи, как знаешь. Усадьба у тебя в Гомеле есть. Деньги, пока, тоже. Но, ты, при должности государственные секреты узнал, и коли их кому расскажешь…, я тебе даже голову рубить не стану, а просто на кол посажу. И на груди повешу досочку со словами: «Он выдал Царёву тайну». Иди! Передумаешь, возвращайся, поговорим. Всяко бывает. Молодой ты ишшо. Моча в башке булькат. Ступай от меня!

Я нарочито гневливо толкнул его в плечо, на самом деле испытывая к нему искреннее уважение. Это был воспитательный процесс. Я предполагал, что из него может вырасти справедливый государственный муж.

Когда я звал его на должность головы, после того, как отнял почти все его земли, я многое объяснил ему, но не всё сразу человек понимает и принимает. Он спокойно воспринял передачу земель государству и освобождение крестьян от повинности. И колхозно-общинную систему принял, поняв её преимущество.

— Бог с ним! — Сказал я, вставая со скамьи.

Сулейман бея я проводил. С Глинскими поговорил. Они спокойно приняли новую форму государственного устройства, при которой ничего не теряли, и зная, что полного влияния на их земли у России пока нет. Мой указ платить десятину они подписали, но я был абсолютно уверен в своём понимании, куда они, с этим указом, поспешат прямо от моих ворот.

Это был мой просчитанный ход на шахматной «татарской доске». Ещё у меня была «османская шахматная партия» и «папская». Вот на третьей было подозрительное затишье. То ли на той стороне ещё думали, то ли уже походили, но я этих ходов ещё не видел.

Я четко представлял себе эту большую шахматную доску. Слева у меня были фигуры султана Мехмеда Второго, справа и по центру орденско-прусские. И те, и те пока играли на моей стороне. С противоположной стороны за доской играла команда папы Алонсо Борхи — доктора гражданского и церковного права. Сын, которого — следующий папа Александр Борха, скажет примерно следующее: «Не важно, во что верит простой народ, главное, чтобы он подчинялся». Цинизм игроков с той стороны делал их позицию намного сильнее моей.