Александр Холин - Ангел русской культуры Страница 4

– Вы забываетесь, господин Полунин, – прервал его генерал. – Столыпин был убит вашими же евреями-нигилистами.

– Ошибаетесь, Алексей Максимович, – возразил пленный. – Это прекрасно организованное провокационное убийство. Западу и масонам не нужна сильная Россия. Гражданская война и такие как вы, им на руку. Предатель Алексеев, арестовавший и сдавший государя в ваши руки, находится сейчас у вас в ставке, в Новочеркасске.

Генерал не понимал своего визави: там, в Новочеркасске собрались казаки со всего юга страны, боевые офицеры, прошедшие закалку на полях Первой Мировой – прямо скажем, цвет русской армии. Все искренне любящие Родину. О каких предателях толкует господин Полунин?

Скорее, это кучка непохмелённых люмпенов, которые с устатку согласились устроить для жидов ещё один весёлый праздник Пурим,[3] где главный приз – страна непуганых идиотов. Но никогда ни один настоящий русский не примет такую власть.

И что же? Перед ним отличный офицер, имевший когда-то полковничий чин, человек не трусливого десятка! И этот бывший боевой офицер ныне утверждал, что только большевики – истинное будущее России, только под жидовские марши страна придёт к светлому будущему! Весь вопрос – какому светлому? И на сколько этот свет поможет жизненному развитию России?

Голос пленного прервал ход мыслей генерала:

– Вам не хуже меня известно, что учинил с государем генерал Алексеев со своими офицерами. Предательство! Что, вследствие всего этого, ждало Россию? Английское владычество? Или же колониальное подчинение объединённой Антанте?

Причём, вы бы первый развели руками, мол, les caprices de la fortune![4] Нет, Ваше Превосходительство, фортуна здесь не причём. Это прямое предательство Родины и русского народа. Измена клятве, данной государю. Что же касается большевиков, то за ними будущее. Они сыновья этой несчастной страны, хоть многие из них, действительно, инородцы. Они сделают всё, чтобы Россия стала богатой, могущественной, чтобы её боялись ваши голубезные англичане, американцы и иже с ними.

Во время этой тирады лицо генерала Каледина меняло окраску от белого до бордового, глаза сверкали, но голос остался, на удивление спокоен.

– Вы, милостивый государь, забыли присягу, долг, честь, – попадали его слова как оплеухи в лицо пленному. – Вы преступили обет не только перед Государём, но даже пред Богом! Вы и ваша рвань, убиваете ни в чём неповинных стариков, женщин, невинных детей, и оправдываете это борьбой за светлое будущее, где все осчастливятся голодом и будут вынуждены нищенствовать? Мне кажется, что такое счастье отпечатается отчётливым кровавым следом. Вас не смущает возведение храма на крови своих соотечественников?

– Собственно, так же как и вас, Ваше Превосходительство, – пожал плечами Полунин. – Нам обоим доподлинно известно, что об одном и том же событии одни говорят:

«Бес попутал!». Другие: «Бог благословил!». Насколько вы считаете меня предателем, настолько же я отношу вас к данной пресловутой категории. Будущее покажет, кто из нас прав. Но смею повторить, что за надругательство над Помазанником Божьим всё ваше белое «освободительное» движение очень скоро поплатится. У вас даже Родины не будет. А я верю в Россию, служу ей. Вы же, с вашим консерватизмом, просто заблуждаетесь. Вы готовы поставить к стенке каждого, кто с вами не согласен!

– Хватит! – взорвался, наконец, генерал Каледин. Его кулак с такой силой опустился на стол, что подпрыгнула и опрокинулась чашка с недопитым чаем. Наступила тишина, затих жующий, томно вздыхающий, кудахтающий скотный двор, как бы боясь пропустить самое главное.

Мишель замер за спиной генерала, а подесаул непроизвольно ухватился за темляк шашки и принялся теребить его.

Каледин стоял на ногах и тяжело смотрел на пленника. Его глаза потемнели:

– Вы изменили присяге, вы пошли против государства и государственности. Неужели вы рассчитываете на то, что ваши нынешние хозяева вас помилуют? Вы будете отправлены на бойню как рабочая скотина! Но я избавлю ваших доблестных хозяев от лишнего труда. Я не Господь Бог и предательства никогда не прощаю.

Он сделал движение рукой:

– В расход….

Это слово было произнесено с видимым спокойствием. Пленник кивнул, как будто только этого и ожидал от противника:

– Одна просьба, ваше высокоблагородие…

Поскольку генерал молчал, всё так же неподвижно глядя перед собой, как будто застыл под тяжестью отданного им же приказа, пленник продолжил:

– Со мною дочь. Я хотел отвезти её к сестре в Батайск, да не учёл, что территория под вашим контролем. Отвезите девочку туда. Ребёнок не виноват в наших разногласиях. Честь имею.

Он щёлкнул каблуками, поклонился и неспешно спустился с крыльца, кивнув подесаулу: веди, мол. Казаки подбежали с винтовками наизготовку. Скрип песка с гравием под сапогами разносился в морозном воздухе особенно явственно, а на старой липе за скотным двором обрадовано запел ворон. Вот уж воистину собачий нюх у этих траурных птиц.

Дверь сарая натужно закряхтела. Мишель вошёл и осмотрел помещение. Кэти сидела в углу, на дровах; её глаза настороженно и недоверчиво следили за адъютантом.

Но в следующее мгновение вся настороженность исчезла, испарилась, растаяла: у Мишеля на руках сидела большая кукла. Она была такая красивая, эта кукла! В очень красивом платье из белого атласа! С пышными кружевами! Её длинные золотистые волосы, убраные под мелкую сеточку, казались причёской сказочной принцессы.

Кэти заворожено смотрела на куклу. В это чудо невозможно, казалось, поверить, но кукла не исчезала. Напротив, Мишель с картинно беспечным видом подошёл к девочке и протянул ей игрушку.

– Это вам, мадемуазель.

– Мне? – Кэти всё ещё боялась поверить своему счастью.

– Да, да, конечно, берите. Но у меня к вам небольшая просьба. Надеюсь, вы не откажетесь проехаться со мною к вашей тёте в Батайск? Здесь недалеко.

– А где papa? – глаза девочки тревожно блеснули.

– Ему необходимо задержаться, – попытался Мишель изобразить беспечность.

– Но ваш papa задержится здесь ненадолго. Он непременно нас нагонит, вы даже не успеете по нему соскучится.

Кэти недоверчиво посмотрела в глаза корнету.

И тут морозную тишину разорвал нестройный винтовочный залп. Мишель оглянулся на дверь, передёрнул плечами. А когда снова посмотрел на свою юную собеседницу, ещё раз вздрогнул. И было отчего: крохотная хрупкая девочка исчезла. Перед ним стояла маленькая сморщенная старушка. Вмиг посеревшее, покрывшееся скорбными морщинками личико, ничуть не походило на детское.

– Папочка… – всхлипнула она.

Мишель подыскивал слова, чтобы успокоить девочку, разуверить, обмануть, но она вдруг с размаху бросила красавицу куклу на пол и исступлённо принялась топтать её.

– Папочка! Папочка! Папочка! – истерически кричала она.

«…Солдаты жалости не знали,окурки и кровь на полу,ногами топтала я куклу,что дал мне Каледин в тылу…», – вспомнил Никита бабушкино стихотворение.

Плюшевый зайка в его руках смотрел жалобно, как бы говоря:

– Почему мы, игрушки, чаще всего страдаем от ваших взрослых игр? В чём мы виноваты?

Все пять лет супружества, Никита прятал на даче игрушечного зайца и фотографии, с которыми расстаться почему-то было жаль, а Лильке показывать не хотелось. Здесь же, в секретере, обретались стихи, написанные тоже давно, тоже не жене. Да и заяц серенький… Если б его увидела Лилька, то наверняка обиделась бы, ведь женщина, особенно русская, всегда болеет единоличностью.

В пламени огня заяц скрючился, почернел, его правая лапка откинулась в сторону, будто посылая воздушный поцелуй своему инквизитору. От неё. Прощальный. А была ли любовь, если обыкновенный плюшевый заяц превратился в фетиш?

Сверху, на сгорающего в любовном онгоновом огне зайца, легли стихи, фотографии. И ещё стихи. И ещё. Бумага стала чёрной, свернулась и смотрелась словно траурная кайма вокруг живого портрета огня. Сжигать себя – дело, оказывается, совсем не простое. Пусть стихи, написанные когда-то другой девушке, не имели никакого отношения к сегодняшней жизни, только это была неотделимая часть человеческой души. Так стоило ли сжигать память, уничтожать прошлое, из которого вылепилось существующее сегодня?

– Лавры Гоголя спать не дают? – тихий голос вернул его к камину, к холодному летнему вечеру.

Никита скосил глаза. Рядом в другом каминном кресле уютно устроилась Лиля.

Вот так всегда! Она умела приходить незаметно, напоминать о себе в самые нежелательные минуты. Все годы их семейной жизни протекали вроде бы ровно и гладко, но всё же бывали такие вот минуты, когда жизненно необходимо было остаться один на один с одиночеством. Говорят, что одиночество – хорошая вещь, если есть человек, которому можно сообщить по секрету, что одиночество – хорошая вещь! Таким незаменимым человеком постоянно прикидывалась Лиля: она умела, тихонько подкрадываясь, возникнуть ниоткуда, материализоваться, и вытащить своего мужа из всех тяжёлых переживаний.