Целитель 12 (СИ) - Большаков Валерий Петрович Страница 5

— Ага… — задумался я. — Так… Я сейчас в Ленинграде… М-м… Ну, Пулково тут рядом… Буду у вас после обеда!

Тот же день, позже

Московская область, Комаровка

Когда я вылетал в Питер, то оставил машину на стоянке в Шереметьево. Оттуда и двинул, выдерживая приличную скорость. Меня подгонял голод, но задерживаться в придорожных кафешках не стал, иначе в Комаровке перекормят…

Я ехал, а в голове всё вертелась знаменитая максима Лиса: «Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили». Говорят, что эта истина взята из старинной арабской притчи, но какая разница?

Приручил, научил, уберег от смерти? Следовательно, судьба прирученного, обученного или убереженного — на тебе. А я незаметно спас Колмогорова…

Это должно было случиться весной семьдесят девятого года, ровно десять лет назад. На дверях в подъезде башни «Л» МГУ, где жил Андрей Николаевич, стояла мощнейшая пружина. Однажды, возвращаясь после банкета, академик не придержал тяжеленную створку, и та нанесла подлый удар — бронзовой ручкой, да по голове. По умнейшей голове мира!

У Колмогорова развилась болезнь Паркинсона, он лишился зрения и речи, а в восемьдесят седьмом умер…

Но тут появляюсь я, скромный герой — выкидываю пружину-убийцу, и ставлю дверной доводчик, надежный, как автомат Калашникова!

Величайшему математику ныне восемьдесят шесть. Он больше не устраивает лыжные гонки или заплывы по ледяной Клязьме, но гуляет каждый день, в жару и в холод. И гуляет-то как — всё той же быстрой, с наклоном вперед, разрезающей воздух походкой.

Да что там говорить, если даже в прошлой моей жизни Колмогоров жаловался, что паркинсонизм «мешает ему плавать на спине», а из-за слабеющего зрения он «не видит лыжню»!

Спору нет, в старости ум слабеет. Сам Андрей Николаевич клялся себе, что бросит научную деятельность в шестьдесят лет.

Не вышло! И слава богу. Иначе не видать нам физико-математических школ, а во дворе ФМШИ при МГУ давно пора наваять памятник Колмогорову. Заслужил.

Путая в голове все эти мысли, я проехал поселок Первомайский, застроенный многоэтажками, и свернул на знакомый мост через Клязьму. Старый деревянный дом с антресолями крепко сидел рядом с дачей Заходера.

Сигналить я не стал. Оставив «Волгу» у ворот, вошел в калитку. Шарик тут же заюлил, замел хвостом, привечая частого гостя, а кошак по кличке Кот даже не посмотрел на меня, продолжая лениво намывать ухо, обгрызенное в уличных боях.

— Привет, лохматенции!

Потопав на крыльце, отряхивая налипший снег, я дождался, что в двери выглянет супруга академика.

— О, Миша приехал! — заулыбалась она, собирая морщины.

— Здрасьте, тёть Ань! Да вот, проезжал мимо. Дай, думаю, загляну!

Мелко рассмеявшись, Анна Дмитриевна проводила меня в дом, похожий на декорацию к фильму о жизни до революции. Старинная мебель, тяжелая, но вечная, навевала дух дворянского гнезда, не затронутого Октябрем.

Сдержанно гудела круглая печь, выложенная изразцами. Тепло от нее расплывалось мягкими волнами, укутывая пространство уютом и ладом. Негромко щелкал маятник настенных часов, отделанных блестящими малахитовыми колонками. А посередке, за большим овальным столом, застеленным белой камчатной скатертью, в одиночестве трапезничал Колмогоров, рассеянный и словно потухший.

Его обед не впечатлял изысками — в глубокой тарелке парили желтые клубни картошки, а на блюде, усыпанная колечками лука и зеленым горошком, разлеглась здоровенная селедина.

— О-о! — бледно заулыбался академик. — Кто к нам пожаловал! Присоединяйтесь, Миша! — он вяло погрозил пальцем: — Только не говорите, что вы здесь по наущению Пса!

— Да как вы могли такое подумать! — изобразил я возмущение, накладывая себе в тарелку.

Стыдливо усмехаясь, Колмогоров отрезал мне краюху ржаного — руки его дрожали.

— Хочу вас подлечить, — выложил я легенду, придуманную на ходу. — И… есть еще один вопрос, но о нем после. Проголодался я!

— Ну, выпить не предложу, вы за рулем… — забормотал Андрей Николаевич. — А кваску?

— С удовольствием!

Анна Дмитриевна готовила чудеснейший домашний квас, страшно шипучий, и в каждую бутылку обязательно опускала изюминку. Колмогоров наполнил мой стакан, почти не пролив пенный напиток.

— М-м-м… — замычал я, отхлебнув. То, что надо. И куда вкусней аперитива!

Жирный селедочный хвост и пара картофелин избавили меня от многоглаголанья, а когда я слопал добавку, то с пыхтеньем откинулся на спинку.

— Как говорил товарищ Маяковский: «И жизнь хороша, и жить хорошо!» Ну-с…

Я тщательно обтер руки, и вытянул ладони над белыми — не седыми, а именно белыми волосами Колмогорова.

— Припекает будто… — забормотал академик, размякая.

— Отлично… — обронил я напряженным голосом, водя левой рукой вдоль позвоночника нечаянного пациента. — Андрей Николаевич, у меня к вам будет огро-омная просьба…

— Слушаю вас, Миша…

Я выдохнул — и стал выдавать секреты особой государственной важности. Рассказал о хронодинамических экспериментах, упомянул о теории дискретного пространства, о четырехмерных межпространственных полях…

— Нуль-пространство, псевдовремя… — уныло перечислял я. — Мне хватает понимания, как физику, но проблема в ином. Как объять пространственно-временные структуры математически? Тут я пасую. На вас вся надежда, Андрей Николаевич!

— Миша! — всплеснул руками Колмогоров. — Да я бы рад, но… — он с радостным удивлением посмотрел на свои пятерни, подвигал пальцами. — Даже не вздрогнут! Спасибо вам огромное, Миша! Но… Понимаете…

— Да тут хотя бы начать, Андрей Николаевич! — горячо заговорил я, будто не слыша сомнений в голосе академика. — У меня слишком материалистический склад ума, и на каком-то уровне сложности я просто вязну в высших абстракциях, во всех этих топологических премудростях! Единственное, на что меня хватило, это… Даже не знаю, как выразить… Понимаете, Теория Совмещенных Пространств — это, как мостик к новой, расширенной… ассиметричной теории относительности! Где пространство вовсе не геометрический объем, а сложнейшая структура, да и время не лишняя сущность в виде дополнительного четвертого измерения. А если положения ТСП верны, и мир действительно представляет собой бесконечную совокупность взаимопроникающих пространств с весьма различными физическими свойствами? Знаете, на что это похоже? Ученые, будто стародавние кочевники, топчутся в убогом загоне, а вокруг — степь бескрайняя, переполненная неведомыми истинами!

На дряблые щеки Колмогорова вернулся румянец, его глаза заблестели.

— Я… попробую, Миша, — выдохнул он. — Только… — академик бросил на меня быстрый озорной взгляд. — Мне нужны детали!

— О-о! — воскликнул я, аккуратно шлепая по монитору микроЭВМ, экран которого изрядно запылился. — Материалов у нас — вагон и маленькая тележка! Скачаю всё на диски, и привезу! Нет, лучше я… — моя рука потянулась к затылку. — Позвоню Киврину, он привезет, а я помогу разобраться, где там что.

— Ну-у… За почин надо выпить! — Андрей Николаевич шлепнул в ладоши. — Чаю, да под ягодный пирог!

Со звоном он выставил на стол два граненых стакана. На подстаканниках были выгравированы пес и гусь.

— Анечка-а! — дребезжащим голосом воззвал Колмогоров. — Чаю дашь нам?

— Несу-у! — послышалось из кухни.

Я успокоенно оседлал стул, весьма гордый собой. Исцелить тело — это я умею с детства. А вот реанимировать душу… Но получилось же! За это не грех и выпить. Чаю. С пирогом.

Там же, позже

Володьке удалось побить мой давнишний рекорд — от Щелково-40 до Комаровки он доехал меньше, чем за полчаса. Видимо, привлеченный моими рассказами о тутошнем квасе. Шутка.

Киврин уже не раз набивался мне в попутчики, чтобы хоть издали глянуть на светило математики. А тут — за одним столом…

Ну, пока Володя накачивался квасом, я зарядил дисковод новенького «Коминтерна-7». У меня на работе стоял такой же, как Старос хвастался — с процом четвертого поколения. Техпроцесс шестьсот нанометров, полтора миллиона транзисторов — и прочая, и прочая, и прочая.