Чердынец - taramans Страница 6

Здесь, в комнате, два окна выходят в улицу; а третье, на другой, торцевой стене — в переулок. В окна со стороны улицы, качаясь, заглядывают ветви рябин. Здесь у всех что-то растет в палисадниках — сирень, рябина, или кусты георгинов.

В комнате в наличие платяной шкаф, круглый стол с резными толстыми ножками и огромный, просто огромный комод. Высоченный (выше меня, ей-ей!), широкий, с тяжелыми выдвижными ящиками. В комод, насколько я помню, мне нельзя было лазить никогда. Нет, так-то я видел, как бабушка достает оттуда — то постельное белье, то какую-то одежду. Но вот самому лезть туда — категорически запрещено! Почему так? Никогда не знал ранее, да и не задумывался. Нужно будет этот момент разъяснить! Хотя… стоит ли? Как-то мальчишечьи интересы и забавы сейчас и теперь — не по мне.

И повсюду какие-то занавесочки-шторочки, плетенные кружевами накидки, цветастые покрывала, гипсовые яркие фигурки пограничников, девушек с ведрами, коняшек и собачек!

Вот сюда меня с больницы привезли и на этот диван сгрузили. Чувствовал я себя тогда гадко — постоянно болела голова, мутило и тянуло хорошенько проблеваться. Помню, как хлопотала бабушка, растерянно что-то бухтел дед. Сразу же и баба Дуся прибежала, что добавило суеты и шума. А мне хотелось сдохнуть, так было хреново! Потом меня напоили какой-то горькой гадостью, и я уснул. Периодически я просыпался, поддерживаемый бабушкой ковылял до ведра в кухне, за печкой и меня снова укладывали на диван. Поили каким-то бульоном, отварами. В памяти мелькали мама с отцом, помню приходила сестра Катька, тетя Надя тоже отметилась.

Постепенно мне становилось лучше и на третий день, проснувшись утром, я почувствовал дикий, просто дичайший голод. Бабуля на мою просьбу, выраженную слабым голосом, взгоношилась и принялась что-то готовить, обрадованно брякая посудой и поругивая деда. Я выразил желание сходить в огород до туалета, категорически отверг вариант с ведром за печкой на кухне, и покачиваясь от слабости, дошел таки! до места раздумий и философствования! Правда под приглядом и с поддержкой деда Ивана.

С этого дня я пошел на поправку. Хотя голова у меня по-прежнему болела, но уже не так сильно и не всегда, а периодически. И тут я уже был вынужден задуматься: что, как и где! Думалось откровенно плохо, мысли скакали, прерывались, и в кучку собираться не торопились! Иногда накатывало так, что я вновь валился на диван и либо валялся в полудреме, либо просто спал, напоенный вновь каким-то отваром.

Улучшение было отмечено моими родными с радостью, но и с какой-то настороженностью. Я еще подумал, не наговорил ли я что-нибудь такого в бреду? Но так как изменить уже ничего не мог, отбросил эти мысли в сторону!

На следующий день, к вечеру, я и «упорол очередной косяк»!

На ужин пришла мама с батей, тут же были и деда Гена с бабой Дусей. Я посидел с ними за столом, сказал, что мне лучше, что-то «поклевал» из еды, но вновь почувствовал себя плохо и пошел на диван. Надо сказать, что двери в комнату из кухни были, даже двухстворчатые деревянные, но они почему-то никогда не закрывались! Их заменяли две цветастые шторы, то притянутые к косякам ленточкой, то распущенные и задернутые. Вот и сейчас через эти шторы мне было слышно все, о чем говорили на кухне, все запахи и все бряканья и стуканья. Тем более, и деды и батя довольно часто курили, что не добавляло мне покоя, ни душевного, ни физического. Потом, по мере уничтожения «поллитры» («а как жа без нее на ужине, да када родичи в гости заглянули!»), на кухне заговорили громче. Я не прислушивался к разговорам, просто периодически морщился от особо громкого смеха деда Геннадия или возгласов бабы Дуси.

Надо сказать, что если с дедом Геннадием у меня были вполне нормальные отношения, то вот с бабой Дусей — все сложно! Дед был хоть и отъявленным матерщинником, «табашником» и выпивохой, в общем-то был неплохим человеком. Неглупый, я бы сказал, по-житейски сметливый; незлой и невредный человек с золотыми руками краснодеревщика. А что любил поспорить, а то и поругаться — так это он характер показывал.

Угу… «Ндрав у меня такой! И ему — не перечь!».

Я знал, что всю мебель и здесь, у деда Ивана, и у них в доме сделали они с дедом Иваном сами, причем дед Гена был более рукаст и умел, а значит и его задел был более весом. Как говорил дед Иван: «Ганадий — он дерево умет слышать!».

Да! Именно «Умет!». Здесь вообще, как насколько мне известно, и повсюду в сельской местности Западной Сибири, старики и люди пожилые имели особый говор. Нет, так-то это был, конечно, русский язык, но! Говорили, к примеру, не бывает, а быват! Не умеет, а умет! Не слышит, а слыхат! Быват-слыхат-умет! Да-да! Именно «Хрен знат!».

Не работает, а робит. Еще и словечки разные интересные! К примеру, здесь говорили не телогрейка или ватник, а фуфайка (а то и «куфайка» в произношении бабы Дуси!). Не валенки, а пимы; а если пимы старые, с обрезанным голенищем, то — чуни; не пойдем, а айда!

«Или что?» превращалось в «ли чё ли?» — «Ты дурак, ли чё ли?». Ватрушки — в шанюшки. Баушки — и Мария, и Дуся пиджак от выходного костюма называли «визиткой».

Я долгое время в детстве не мог понять, что говорит баба Дуся, когда начинает ругаться. Нет, понятно, что она ругается, но вот что говорит конкретно? Паларич, да паларич… «Ах ты паларич акаянный!», «Паларич тя забери!». Потом как-то спросил у мамы. Она задумалась, а потом расхохоталась: «Да это она так паралич говорит!».

И не «ангелы» у них были, а «аньдели небесные». Говорили не «небо просветлело», а «разъяснило». Не «холодно», а «студённа». Ага… «супороть-напупороть».

Забавно! Правда потом, когда с возрастом ко мне пришла и определенная сентиментальность, забавным мне это уже не казалось! А казалось грустным, что я этого уже никогда не услышу. Ушли старики, потом ушли наши родители, которые хотя бы знали, что значит то или иное слово. Усредненная по Союзу школа русского языка и говорить учила везде одинаково правильно. И местные особенности уходили у прошлое. А здесь и сейчас я млел, слушая разговоры баушек и перепалку дедов. Еще бы самочувствие получше!

С бабой Дусей все было сложно. Так-то я понимал, что по сути своей она не очень умна — глуповата проще