Южный поход (СИ) - Тыналин Алим Страница 8

Под конец завтрака, когда мы раздавили водку, я осторожно поинтересовался:

— Ваше сиятельство, что говорят доктора о вашем здоровье? Можно ли надеяться на скорое выздоровление?

Суворов сердито сверкнул глазами.

— Каркают, аки вороны, твои доктора. Горят мои ноги в «антоновом огне», а они умом разбежались, кто куда. Один одно талдычит, другое второе, третий вообще отрезать хочет. Это ж как я перед богатырями моими безногий-то появлюсь?

— Но «антонов огонь» и вправду опасная хворь, — возразил я. — Может, стоит…

Старичок бросил ложку в горшок, отпихнул поднос, чуть не опрокинув его. Кстати, несмотря на энтузиазм, я заметил, что ел он очень мало.

— Да ты совсем с ума слетел, Витя? Мои докторы — это баня, молитва, солнышко да свежий воздух! Никакие другие шарлатаны меня не поднимут на ноги. Царь обещался прислать лекаря, да что-то запамятовал.

Он сердито шевелил губами и хмурился, а я подумал, что гангрена или «антонов огонь», как ее тогда называли, и в наши дни требует особого ухода. Если затянуть лечение, дело плохо.

Только вот как обеспечить Суворову условия лечения двадцать первого века в начале девятнадцатого? Я не врач и против гангрены еще с деревни слышал народные средства лечения — ржаным хлебом или бараньей печенью. Может, попробовать их предложить, все равно ничего не теряем?

— Мне бы в чистое поле выехать на горячем коне, — с горечью сказал Суворов. — Подышать травкой, испить водицы. В Кобрино хочу, слышишь, Прохор?

— Дак я бы с радостью, — пробурчал камердинер. — Но царь-батюшка не изволит-ж разрешать.

— Это верно, опять ему камарилья в ухо влезла, — досадливо поморщился Суворов. — Запер меня в четырех стенах, как в гробу.

От этих слов повеяло безысходностью, будто бы в доме и в самом деле показался призрачный лик скорой смерти полководца. На миг наступило неловкое молчание, а затем внизу послышался шум и звуки громкого голоса.

— Вот и Митя вернулся, — тяжко вздохнул полководец. — Сейчас будет потчевать меня сонетами на закуску.

Он глянул на меня и спросил:

— Какие еще стихи знаешь, голубчик? Покажи Мите, пусть знает наших.

Я улыбнулся и кивнул, но в душе понимал, что в поэтическом батле, конечно же, потерплю позорное поражение. Ведь мне противостоял Дмитрий Хвостов, один из образованнейших людей эпохи. Впоследствии он будет знаком с тем же самым Пушкиным. Хоть современники и называли Хвостова типичнейшим образчиком графомана, на деле все обстояло не так просто. Один мой сокурсник по университету, эксперт по истории литературы, отзывался о Хвостове с уважением.

Мало того, что он трудился на поэтическом поприще, так еще и старался бескорыстно помочь коллегам по цеху. Его записки о литераторах первой половины 19 века и в наше время изучаются учеными и служат богатейшим источником информации. Короче говоря, даже с моими продвинутыми познаниями Пушкина и Лермонтова, мне пришлось бы сильно попотеть, чтобы превзойти Хвостова.

Вскоре дверь снова отворилась и громко сопя, в комнату вошел высокий, чуть тучный господин с тонкими чертами лица, длинным крючковатым носом и складками вокруг рта. В руке он держал листок бумаги, исписанный каракулями.

— Не могу ждать, ваше сиятельство! — провозгласил он. — Вы должны услышать это первым! Написал сегодня утром. Мои стихи, так сказать, с пылу с жару.

Суворов чуть слышно простонал, а Прохор стремглав бросился вон из комнаты. Я недоуменно смотрел на них, не понимая причины столь бурной реакции. Тем временем Хвостов поднял листок к лицу и с выражением прочитал:

— Две трапезы, — и добавил, поглядев на меня, но не обращая внимания на незнакомого человека. — Это название. Я долго ломал голову и оно пришло мне как раз во время обеда. Надо же, какая удача.

Он тряхнул согнутый лист, выпрямляя его в руке и начал декламировать:

— Кричит какой-то стиходей,

На праздник приглася премножество людей:

«Я две трапезы дам для милых мне гостей -

Сперва духовную, потом плотскую.»

Сказали гости все: «Мы будем на вторую!»

Он закончил, поглядел сначала на Суворова, потом на меня и победно улыбнулся. Я стоял, не в силах вымолвить и слова. Князь те времен прикрыл лицо руками и я заметил, что его плечи трясутся от хохота.

— Ну, каково вам? — спросил Хвостов. — Не правда ли, хочется слушать еще и еще? Вы погодите, я вам прочту другую мою вещицу, набросал совсем недавно…

Он перевернул лист, собираясь читать другое свое произведение, но Суворов поспешно воскликнул:

— Митя, ты превзошел самого себя. Но только повремени, не все же сразу! Ты вылил на бедного юношу целый ушат ледяной воды и даже не дав ему обтереться, хочешь окатить еще одним ведром?

— Но я полагал, что он захочет услышать еще, — сказал Хвостов, доставая из кармана еще кипу бумаг, отчего я и Суворов пришли в ужас. — Вот, смотрите, какая прелестная поэмка.

— Погоди, Митя, — прервал его генералиссимус. — Позволь представить тебе моего друга, Виктора. Он тоже знаком со многими поэтами и может рассказать такие прекрасные стихи, что тебе и не снилось. Давай послушаем его, прошу тебя.

Он махнул мне, приказывая читать любые стихи, не мешкая ни мгновения. Я чуток смешался и рассказал первое, что пришло в голову: «Письмо матери» Есенина. Когда я закончил, настала гробовая тишина. Суворов и Хвостов смотрели на меня круглыми от удивления глазами.

— Позвольте, молодой человек, — пробормотал Хвостов, комкая бумаги в руке. — Позвольте… Но ведь это прекрасные стихи. Кто их написал, разрешите узнать?

— «Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет», — мечтательно повторил Суворов и глянул на родственника. — Эх, Митя, до чего же душа-то затрепетала! Я маменьку вспомнил сразу же. Вот что такое настоящая поэзия, Митенька!

— Эти стихи написал поэт Сергей Есенин, — сказал я, ничем не рискуя, потому что Хвостов скончается прежде, чем познакомится с певцами Серебряного века. — Он живет очень далеко от столицы, в другой стране.

— Прекрасно, просто прекрасно, — сказал Хвостов. — Если вы знакомы со столь талантливым сочинителем, сударь, не сочтите за труд познакомить его с моим другим стихом. Вот, пожалуйста, послушайте.

Суворов закатил глаза, а я не мог придумать ничего иного, кроме как покорно слушать хозяина дома.

— Называется «Собака без ушей», — провозгласил мучитель и продолжил тягуче читать с натянутой дрожью в голосе. —

О горесть! о беда! свирепы души

У датска кобеля отрезали вмиг уши.

Тоскует, плачет пес,

Пришло мне спрятаться в дремучий лес;

Как я таким уродом

Предстану пред народом?

На этом месте Хвостов вдруг вгляделся в листок и усиленно заморгал. Потом сконфуженно сказал, сбавив голос и покраснев щеками:

— Покорнейше прошу прощения, господа, но дальше еще не придумал. Обещаю доделать в самое ближайшее время и обязательно прочту вам.

— Скорее мне самому впору отрезать себе уши, — пробормотал Суворов вполголоса, а вслух воскликнул: — публика желает видеть твои творения, отточенные до высшей степени сияния. Так что умоляю, не спеши. Пусть пока наш гость прочтет что-нибудь еще от своих гениальных знакомых.

Я, как назло, не мог вспомнить ни одного стиха, хотя пытался изо всех сил. Так бывает именно тогда, когда пытаешься что-нибудь усиленно вспомнить. Вертится, зараза, на языке, а наружу вылетать не желает.

— Вы вспоминайте, а я пока прочту вам еще одно, — с радостной улыбкой сказал Хвостов, перебирая бумаги. Суворов погрозил мне кулаком, а я был готов провалиться под землю.

— А, вот, нашел! — выкрикнул Хвостов и тут же начал читать:

— Название «На самого себя»! А вот и сам стих:

Поэт, который век с Пегасом обходился

И в рифмах возглашал земель дальнейших весть,

Сорокалетний, он, желав на лошадь сесть,

Садясь, не совладал и — до смерти убился.

Я едва сдержался от смеха. Хвостов принялся дальше копаться в бумагах и чтобы удержать его от дальнейших декламаций, я был готов читать стихи Агнии Барто про бычка на досточке или игрушечного мишку со сломанной лапой. Но в это время внизу снова послышался шум и голоса нескольких людей.