Корректировка - Вадим Ледов Страница 9

Я часто у них бывал и помнится отчаянно завидовал. Мы жили в хрущевке на подселении, а здесь две просторных комнаты, огромная прихожая, высокие потолки, раздельные ванная с туалетом, на полу паркет. А на кухне бабушка, которая не отходила от плиты, постоянно жарила и пекла всякие вкусняшки, одну из которых, яблочный пирог с кремом из сметаны, я запомнил на всю жизнь.

Бабушка и открыла мне дверь.

Как всегда, сразу настежь без всяких цепочек и вопросов: кто там?

Я совсем забыл её лицо, но как увидел, сразу вспомнил. Сердце радостно заколотилось, ведь идя сюда, очень сильно сомневался, проживают ли они тут до сей поры.

– К Генке что ли? – сварливо поинтересовалась она вместо приветствия. – Так, нет его.

Тут только сообразил, что напрочь забыл ее имя-отчество. Да и не звали мы ее никогда по отчеству, бабушка, да бабушка.

– А вы меня не помните? – я был несколько смущен таким неласковым приемом, но отступать не собирался.

– Делать мне нечего, всех его дружков запоминать! Ходют и ходют… Сказано, нет его! Понял? Ну и иди с богом, мил человек.

Она уже приготовилась захлопнуть дверь перед моим носом, как вдруг в мозгу наступило просветление.

– Подождите, Вера э-э… Михайловна! – точно!

Дверь замедлила движение.

– Я – Феликс!

– Какой еще Феликс? – голос старушки стал менее сварливым, а на морщинистом личике отразилась работа мысли, – А, Феликс…

– Ну, да… Феликс Неверов, – сомневаюсь, что она вообще знала мою фамилию, но имя-то редкое, должна вспомнить. – Я же у вас со второго класса тут терся. Мы с Генкой за одной партой сидели…

– Точно! – хлопнула она себя по лбу. – А я думаю, чой-то лицо знакомое… А куды ж ты делся?

– Так мы, Вера Михайловна, переехали в другой город.

– Это в какой же?

– В Новосибирск.

– Ишь ты, – удивилась она, – это ж на севере где-то? Как же вас тудой занесло? Раньше тудой людей ссылали, а вы сами поперлись… Ой, а что я дура старая тебя в дверях держу? Заходи Феликсушка, заходи дорогой.

От расстегаев с рыбой я вежливо отказался, райпотребсоюзный беляш надежно заполнил желудок и организм теперь требовал лишь одного – какой-нибудь влаги. Предпочтительно, конечно, пива, но за неимением оного, бабка достала из холодильника, мигом запотевшую банку с чайным грибом и нацедила мне полный стакан золотистой жидкости. Когда в последний раз я видел в домах на подоконниках, эти порытые марлей банки, с плавающими в них коричневыми медузами? Помню, какие споры вызывал этот грибной квас: одни утверждали, что он полезен, чуть ли не от всех болезней. И жиры-то он расщепляет и пищеварение улучшает. Другие, напротив, полагали, что он совершенно бесполезен, более того, от него бывает рак желудка. Постепенно страсти вокруг невинного напитка улеглись, а потом исчез и сам гриб.

– А где же Геннадий-то? – поинтересовался я, потягивая кисло-сладкий, слегка пощипывающий язык напиток.

– Да к отцу ж пошел, в больницу. У Толика ж язва разыгралась, вот и положили его, а он ему еду носит. В больнице-то какая еда? А я бульончика куриного наварила, он и понес. Скоро вернуться должен.

Усевшись за стол напротив меня, старушка принялась рассказывать. Я почтительно внимал. Оказывается, Генкина мама Наталья Федоровна, в шестьдесят восьмом заболела «женской хворостью» (онкология, как я понял) и через год голубушка преставилась. Генка тогда в институте учился «в котором на учителей учат» («Пед», надо полагать).

– С горя учебу забросил, вино пить начал – жаловалась бабушка, – его из института выперли и сразу в армию забрили «на моря», на севере где-то, на военном пароходе служил, цельных три года! Весной только вернулся и как в загул ушел, так до сих пор не оклемался. Пьет да по девкам шляется. Дружков каких-то патлатых завел. Одни музыки у них на уме. Ходют и ходют. Я Толе-то говорю: ты б повлиял на него по отцовски-то! А он: пусть погуляет, мол, успеет еще, наработаться. И сам еще в больницу слег… От беда бедовая… горе горькое! Ой, а что я все сижу и сижу, надо же картошечку сварить.

И она стала чистить картошку. Я смотрел, как из-под старенького сточенного ножичка ползет бесконечный серпантин кожуры, и мне было грустно. Ведь её давным-давно на свете нет, и сына её, Генкиного отца – нет. Да что там отца, сам Генка уже дуба врезал. Год назад, случайно встретив одноклассницу, узнал от нее, что Скворцов в конце восьмидесятых стал сильно пить. Пропил отцовскую квартиру, бомжевал и зимой девяносто второго был найден в канализационном коллекторе истыканный ножами – говорят, малолетки пошалили. Так зачем я приперся сюда? Общаться с ожившими мертвецами?

От мыслей этих стало не по себе, и я уже было начал придумывать благовидный предлог, чтоб отвалить по-тихому, как тут пришел Генка.

Ну, как пришел – про Генку никогда нельзя сказать, что он просто пришел. Его появление всегда начинается с высокой ноты. Сперва на площадке грохнула дверь лифта, затем я услышал, как он ругается с соседкой, вредной теткой, живущей этажом ниже. Генка не конфликтен, но как пионер всегда готов к любому спору. Ведь в столкновении интересов есть драматургия, а он всегда хотел стать артистом и даже в школе посещал театральный кружок. Затем он ворвался в квартиру и начал шумно возиться в коридоре.

– Ба, – заорал оттуда, – а чьи тут копыта лакированные? У нас гости? – и возник на пороге кухни, растрепанный и лохматый, живее всех живых. Несколько секунд недоуменно таращился на меня. Я встал и сделал шаг ему навстречу.

– Привет, Геша!

– Фелька, ты? – недоумение в его глазах сменилось радостью и через секунду мы уже тискали друг друга в объятиях.

* * *

Через пятнадцать минут мы сидели с ним в сквере возле Любы Громовой, глазели на, шастающих туда-сюда, легко одетых девушек и решали сложную логическую задачу. Встречу старых друзей необходимо было отметить, а всей наличности у меня оставалось семьдесят копеек, а у Генки и вовсе полтинник. Этого хватило бы максимум на поллитровку бормотухи с плавленым сырком, что сами понимаете, для такого выдающегося повода не канает.

Один за другим были отвергнуты следующие варианты обогащения: занять – мне, понятное дело не у кого, а Генка уже и так