Андрей Плеханов - Бессмертный Страница 40

– Ну, Дик, не надо так. – Из глаз Леки неожиданно побежали слезы. – Я, конечно, дура. Дура, сама всю жизнь себе испортила. А только я их боюсь, этих ломок. Бо-юсь!

– Ну, не плачь, малыш, – Демид погладил ее по голове. – Если ты действительно то, что мне нужно, снимем тебя с иглы, хотя, возможно, это будет непросто. А если ты – не та, за кого я тебя принимаю... ну ладно, все равно вылечим.

Лека улыбнулась сквозь слезы.

– Я та, честное слово, та! А какая тебе нужна?

– Сейчас посмотрим. А ну-ка, раздевайся.

Лека автоматически, как делала уже сотни раз, стащила платье через голову и осталась в одних трусиках. Даже попкой покрутила по привычке. А потом ей вдруг стало неудобно. Странно, Лека думала, что уже забыла, что это такое – стеснение. А тут покраснела, нерешительно затеребила резинку трусов.

– Что, все снимать?

– Ну ладно, это можешь пока оставить, – разрешил Дик. И улыбнулся. Лека тоже улыбнулась, а потом почему-то расхохоталась. Дико, правда? Стоишь тут голая, непонятно, зачем. Дурдом! А парень ей нравился. От него исходили какие-то теплые, дружеские волны ("флюиды" – почему-то вспомнила она давно забытое слово) и напряжение, не оставляющее ее в последние месяцы даже под наркотическим кайфом, исподволь уходило. Когда Дик дотронулся до нее, она подалась к нему всем телом. Но он хладнокровно изучал поверхность ее кожи, не обращая внимания на ее состояние.

– Ага. Ага. Подними-ка руки. Повернись спиной. Обратно повернись. Хм, интересно...

– Что интересно?

– Потом узнаешь. Слушай, голубушка, ты всегда была такой тощей?

– Ну... не всегда. В последнее время немножко похудела.

– Ничего себе, похудела! Прямо узник Освенцима. Скажи честно, ты ничего не ешь, что ли?

– Да почти ничего, – призналась Лека. – Не хочется что-то.

– Анорексия называется такое дело, – резюмировал Демид. – Истощение. Еще немного, и по воздуху летать будешь. Ну ладно, это мы поправим – откормим тебя до приятных форм. А что за шрам на руке? Вены резала?

– Нет, это так... Дурняк надо было быстро снять, вот я бритвой и резанула. Когда кровь увидишь, это быстро отрезвляет, в себя приходишь. Проверено.

– Век живи, век учись, – философски заметил Дик. – Сколько нового я от тебя узнал, детка, хоть книжку пиши. Don't try suicide, nobody give a damn, – неожиданно пропел он строчку из песни "Куин". – А ну-ка, переведи, что я там такое напел?

– "Не пытайся покончить с собой, всем на это наплевать", – перевела Лека и поразилась – неужели она не забыла еще английский окончательно и бесповоротно? Все-таки что-то с ней здесь происходило, пустая голова потихоньку заполнялась обрывками мыслей, какими-то забытыми кусочками из давно прочитанных книг. Мозги, отвыкшие переваривать информацию, казалось, со скрипом приходили в движение.

– Неплохо, неплохо, – пробормотал Дик. – "Ай-кью"* [IQ" – интеллектуальный коэффициент (англ.)] в зачаточном состоянии присутствует.

Потом начался сплошной дурдом. Дик вооружился толстым фломастером и разрисовал Леку с головы до ног кривыми розовыми линиями, соединяя родинки на ее теле при помощи самодельного картонного лекала. Он вдохновенно трудился минут десять, и, наконец, с удовлетворением откинулся в кресле – как художник, разглядывающий свое произведение. Лека глянула на себя в зеркало. Выглядела она как индеец на тропе войны – странный, какой-то ацтекский узор покрывал ее кожу. Что-то было в нем мистическое. Расположение линий нельзя было назвать ни декоративным, ни даже правильным. И все же в этих изгибах наблюдалась определенная гармония, и если бы Леку спросили, какой человек способен нарисовать такой узор, она бы сказала: хороший.

Она осторожно провела по коже пальцем и на нем осталось красное пятно.

– Дик, что это такое? Что это ты тут изобразил?

– Это не я изобразил. Все эти метки ты носишь с рождения. Я только соединил стигмы на твоем теле правильным образом, и вот – результат.

– Ну и что это значит?

– Даже не знаю, как тебе объяснить. Боюсь, что пока ты не готова к такой информации. Ну, в двух словах, ты принадлежишь к определенному племени людей, изредка встречающихся на нашей земле. К тому же племени, к которому принадлежу и я.

– Так мы что, не русские, что ли?

– Нет, национальность тут не при чем. Это нечто другое.

Дик сфотографировал Леку "поляроидом" и задумчиво поглядел на снимок.

– Надо же, вот закон подлости...

– Что-нибудь не так?

– Конечно! Почему-то милая, умная, красивая девушка оказывается чуть ли не исчадием ада, пытается меня загрызть, застрелить из пистолета. А наркоманка, которой на все наплевать, которая говорить-то даже по-человечески не может, носит на себе явные знаки Добра и является моим союзником. Вот и пойми что-нибудь после этого...

Лека хотела обидеться, но почему-то ей стало жалко парня. Он сидел такой грустный и она подумала, что, наверное, он очень одинок. Она присела рядом с ним и положила руку на его колено.

– А ты любишь ее?

– Любил. Или казалось, что любил. Теперь уж и не знаю. Ты уж прости, Лена, что я тебя так... Честное слово, я очень рад, что ты нашлась – какая бы ты ни была. Ты, наверное, хороший человечек, только жизнь с тобой по-свински обошлась. Знаешь, большинство людей считает, что они – хозяева своим поступкам, а оказывается, что кто-то двигает ими, как пешками, в своей игре. Дай Бог прожить жизнь и не узнать об этом. Потому что это чертовски обидно.

Он погладил Леку по голове и она закрыла глаза. Ей было тепло и хорошо. Уже засыпая, она почувствовала, как кто-то накрыл ее одеялом.

ГЛАВА 4

Вначале Демиду пришлось туго. Как он и ожидал, дар, доставшийся ему в наследство от Алексея, не принес ему ничего, кроме неприятностей. Впрочем, и неприятностями это нельзя было назвать. Это было настоящей пыткой. Демид словно заново родился на свет – в новом теле, слишком совершенным для его ничтожного человеческого мозга. Это тело было снабжено усиленными в тысячу крат зрением, слухом, обонянием и осязанием, и они заливали бедное, захлебывающееся сознание Демида потоками ненужной информации. Демид представлял теперь себя человеком с содранной кожей, собачьим носом, ослиными, непомерно громадными ушами, глазами-телескопами, торчащими на полметра и качающимися на ходу. Голова его раскалывалась. Он не мог выйти на улицу, потому что мысли проходящих мимо людей звучали в его голове, словно шум потревоженного катастрофой вокзала, роились в его черепной коробке непрошеными гостями и оглушали. Он даже не представлял, до какой степени раздражения могут довести голоса, день и ночь звучащие в воспаленном сознании. Он обзавелся черными, почти непрозрачными очками, затыкал уши и ноздри ватой, надевал толстые перчатки, но это помогало мало. Гиперэстезия сводила его с ума. Он мечтал оглохнуть и ослепнуть – но хоть мгновение побыть в замечательной, благодатной черной тишине и насладиться покоем.

Состояние это нарастало и достигло апогея через неделю после того, как он получил способности Ан-Тирита. Он с трудом припоминал сейчас подробности времени после гибели Алексея – объяснения с милицией, похороны, встречу с отцом Яны и ее отъезд. Какой-то могущественный покровитель позаботился обо всем – распутал весь клубок кровоточащих проблем, уладил все дела, заставил всех поверить в детский лепет, который нес Демид в попытке объяснить произошедшее и при этом не выдать ничего существенного. Демид не знал, кто помогал ему, но догадаться о вмешательстве извне было несложно – смерть Алексея была представлена несчастным случаем, про перестрелку в городе вообще забыли, к тому же Дема вдруг оказался богатым наследником – все имущество Алексея и разбитая машина Яны перешли к нему без особых бюрократических проволочек. Яна же начисто забыла все, что с ними произошло – о колдунах и Защитниках, о проклятии Агея, о собственных перевоплощениях и любви к Демиду. Она была уверена, что они прокатались несколько дней по лесам и деревням, познавая русскую самобытную глубинку и местный фольклор. Отец ее считал так же, и даже не беспокоился во время их отсутствия, полностью положившись на Демида. Дема получил свои доллары, но деньги его уже не радовали – после отъезда Янки тормоз, удерживавший его гиперчувствительность, лопнул, и его скрутило не на шутку.

К этому добавились еще и неприятности с возросшей деминой силой. Она выплескивалась из него буйными толчками, в самый неподходящий момент, и он ничего не мог с этим поделать. В автобусе он вдруг замечал, что пассажиры таращатся на него, как на чумного и обнаруживал, что поручень, за который он держится, согнут под прямым углом. Он ходил по улице с неестественной скоростью, люди вокруг него двигались, словно в замедленном кино и отлетали в стороны – он просто не мог вовремя притормозить.

Что и говорить, Демид был в трансе. Он заперся дома, чтобы ненароком не угробить кого-нибудь из подвернувшихся под руку (или под ногу) ни в чем не повинных сограждан. Всплески его неуемной энергии переключились на предметы его домашнего обихода и Деме оставалось только с грустью наблюдать, как его ухоженная квартира превращается в склад переломанной мебели. Ему не надо было даже трогать что-то – стоило ему слишком долго задержать взгляд на стуле, и тот торпедой несся по воздуху через всю комнату, с дикой силой ударялся в стену и превращался в кучу дров.