Isaac Azimov - Конец вечности Страница 12

Харлан приказывает ей уйти, но слова застывают у него на губах. Он хочет оттолкнуть ее, но руки наливаются свинцом, и он ней силах поднять их. Финжи начинает смеяться… громче… громче… …И вдруг он понимает, что это смеется Нойс. Харлан открыл глаза и несколько секунд с ужасом глядел на девушку, прежде чем вспомнил, где он находится и как он сюда попал. Комната была залита ярким солнечным светом.

– Вам приснилось что-нибудь нехорошее? – спросила Нойс. – Вы громко стонали во сне и колотили по подушке.

Харлан промолчал.

– Ванна готова. И одежда тоже. Я принесла вам приглашение на сегодняшний вечер. Как странно снова вернуться к прежней жизни после такого долгого пребывания в Вечности!

Ее словоохотливость встревожила Харлана.

– Надеюсь, вы никому не сказали, кто я?

– Ну что вы, конечно, нет. – Конечно, нет! Финжи должен был позаботиться о такой мелочи и сделать ей внушение под наркозом. Но Вычислитель мог посчитать меры предосторожности излишними. Ведь он находился в «тесном контакте» с нею.

Эта мысль была ему неприятна.

– Я прошу вас как можно реже беспокоить меня, – раздраженно проговорил он.

Нойс нерешительно посмотрела на него и вышла. В мрачном расположении духа Харлан принял ванну и оделся. Предстоящий вечер не сулил ему особых развлечений. Ему придется избегать разговоров и держаться как можно неприметнее. Большую часть вечера он проведет, «подпирая стенку» в каком-нибудь дальнем углу. Но от его глаз и ушей не должны будут ускользнуть ни один жест, ни одно слово.

Обычно он не задумывался, какую цель преследуют его наблюдения. Еще на школьной скамье он усвоил, что Наблюдателю не полагается знать, зачем он послан и какие выводы будут сделаны из его донесений. Любые размышления приводят к предвзятым идеям; любое знание автоматически искажает видение мира, и никакие попытки сохранить объективность ему уже не помогут.

Но сейчас неведение раздражало и беспокоило. В глубине души Харлан был уверен, что наблюдать нечего и что Финжи в каких-то своих целях просто вертит им словно куклой.

Свирепо посмотрев на свое объемное изображение, воссозданное Отражателем на расстоянии вытянутой руки, он пришел к выводу, что яркие, тесно облегающие одежды делают его смешным.

Харлан уже заканчивал завтрак, принесенный ему роботом, когда в комнату ворвалась Нойс Ламбент.

– Техник Харлан, – воскликнула она, задыхаясь от быстрого бега, – сейчас июнь!

– Не называйте меня здесь так, – строго предупредил Харлан. – Ну и что с того, что сейчас июнь?

– Но ведь я поступила на работу… – она нерешительно замялась, – туда в феврале, а это было всего месяц назад.

Харлан сдвинул брови.

– Какой теперь год?

– О, год правильный.

– Вы уверены?

– Совершенно. А что, произошла ошибка? – У нее была раздражающая манера разговаривать, стоя почти вплотную к нему, а легкая шепелявость (свойственная, впрочем, всем ее современникам) делала ее речь похожей на лепет очень маленького и беспомощного ребенка.

Харлан решительно отстранился. Его не возьмешь кокетством.

– Никакой ошибки нет. Вас поместили в этот месяц, потому что так надо. Фактически вы все это время прожили здесь.

– Но как это может быть? – она испуганно посмотрела на него. – Я ничего не помню. Разве я раздваивалась?

Пожалуй, Харлану не следовало бы так раздражаться. Но как он мог объяснить ей существование микроизменений, вызываемых любым передвижением во Времени, которые меняли судьбу человека без существенных последствий для Столетия в целом. Даже Вечные порой путали микроизменения с Изменениями Реальности.

– Вечность знает, что делает. Не задавайте ненужных вопросов, – произнес он с такой важностью, словно сам был Старшим Вычислителем и лично решил, что июнь самый подходящий месяц в году и микроизменение, вызванное скачком через три месяца, не может развиться в Изменение.

– Но ведь я потеряла три месяца жизни, – не унималась Нойс. Харлан вздохнул.

– Ваши передвижения во Времени не имеют никакого отношения к вашему биологическому возрасту.

– Так я потеряла или не потеряла?

– Что именно?

– Три месяца жизни.

– Клянусь Вечностью, женщина, я же вам ясно говорю, что вы не можете потерять ни секунды. Это невозможно. – Последние слова он почти прокричал. Нойс испуганно отступила назад и вдруг захихикала:

– Ой, какое у вас смешное произношение! Особенно когда вы сердитесь.

– Она вышла.

Харлан растерянно смотрел ей вслед. Почему смешное? Он говорит на языке пятидесятого тысячелетия не хуже любого Наблюдателя в их Секторе. Даже лучше. Глупая девчонка!

Он вдруг обнаружил, что снова стоит у Отражателя, глядя на свое изображение, а изображение, нахмурив брови, глядит на него. Разгладив морщины на лбу, он подумал: «Красивым меня не назовешь. Глаза маленькие, подбородок квадратный, уши торчат».

Никогда прежде он не задумывался над такими вещами, но сейчас ему неожиданно пришло в голову, что, наверно, приятно быть красивым.

Поздно ночью на свежую память Харлан дополнял записанные им разговоры своими заметками. Как всегда в таких случаях, он работал с молекулярным фонографом, изготовленным в 55-м Столетии. Это был маленький, не больше мизинца, ничем не примечательный цилиндрик, окрашенный в неброский темно-коричневый цвет. Его легко было спрятать в манжету, карман или подкладку в зависимости от стиля одежды или же привесить к поясу, пуговице или браслету.

Но, где бы и как бы он ни был спрятан, имея его при себе, можно было записать свыше двадцати миллионов слов на каждом из трех его молекулярных уровней. Крохотные наушники и микрофон, соединенные с фонографом волновой связью, позволяли слушать и говорить одновременно.

Вслушиваясь в каждый звук, произнесенный за несколько часов «вечеринки», Харлан диктовал свои заметки, которые записывались на втором уровне. Здесь он описывал свои впечатления, давал пояснения и комментарии. Позднее он воспользуется этим же фонографом, чтобы на третьем уровне записать свое донесение в виде сжатой квинтэссенции фактов и комментариев. Неожиданно в комнату вошла Нойс Ламбент. Харлан демонстративно снял микрофон и наушники, вставил их внутрь цилиндрика, вложил его в футляр и резко захлопнул крышку.

– За что вы так невзлюбили меня? Почему вы злитесь? – кокетливо спросила Нойс. Ее руки и плечи были обнажены; мягкий пенолон, окутывавший ее талию и длинные ноги, светился слабым мерцающим светом.

– Я совсем не злюсь. И вообще я не испытываю к вам никаких чувств. В эту минуту он был совершенно искренен.

– Разве можно так поздно работать? Вы, наверно, устали?

– Я не могу работать, пока вы здесь, – брюзгливо ответил Харлан.

– У-у-у, злючка! За весь вечер вы даже слова мне не сказали.

– Я ни с кем не разговаривал. Меня Сюда прислали не для болтовни. Всем своим видом он показывал, что ждет ее ухода.

– Не сердитесь на меня. Лучше выпейте. Я следила за вами и видела, как вам понравился наш напиток. Но один бокал – это так мало. Особенно если вы хотите еще работать.

Из-за ее спины появился маленький робот с бокалом на подносе и плавно заскользил к Харлану.

За ужином Харлан ел умеренно, но перепробовал почти все блюда. Они были знакомы ему по прежним Наблюдениям, но раньше он всегда воздерживался от них, ограничиваясь дегустацией крохотных кусочков с исследовательской целью. С большой неохотой он вынужден был сознаться, что ему понравились эти кушанья, понравился пенистый светло-зеленый, чуть пахнущий мятой напиток (не алкогольный, действующий как-то иначе), который пользовался среди гостей большим успехом. Два биогода назад, до последнего Изменения Реальности, этого напитка не существовало. Он взял бокал и поблагодарил Нойс кивком головы.

Интересно все-таки, почему Изменение Реальности, которое практически никак не сказалось на жизни Столетия, принесло с собой новый напиток? Впрочем, что толку задавать подобные вопросы – ведь он не Вычислитель.

И кроме того, даже самые подробные вычисления никогда не смогут устранить все неопределенности, учесть все случайные эффекты. Иначе для чего нужны были бы Наблюдатели?

Он и Нойс были одни во всем доме. Вот уже два десятилетия, как роботы вытеснили живых слуг, и мода на них сохранится еще лет десять.

Конечно, с точки зрения Нойс и ее современников, в том, что они остались вдвоем, не было ничего «непристойного»; женщина этой эпохи наслаждалась полной экономической независимостью и при желании могла стать матерью, не зная тягот беременности. И все же Харлану было неловко. Девушка лежала на софе, опершись на локоть. Узорное покрывало софы податливо прогибалось под ней, словно с жадностью обнимая ее тело. Ее прозрачные туфельки были сброшены, и под мягким пенолоном было видно, как она сгибает и разгибает пальцы ног, точно игривый котенок, выпускающий и прячущий свои коготки. Она встряхнула головой, и ее черные волосы, уложенные в форме причудливой башенки, неожиданно освободились от того, что их удерживало, и заструились по ее обнаженным плечам, которые показались Харлану еще белее и очаровательнее.