Кирилл Бенедиктов - Война за «Асгард» Страница 21

– Позавчера, – Катя перешагнула через нижнюю раму окна и легким танцующим шагом направилась к Мондрагону, – позавчера, дорогой, ты ухитрился заснуть в джакузи...

Она двигалась так изящно, что Сантьяго не мог ею не восхищаться. Катя была грациознее всех женщин, которых он когда-либо знал, – именно ее ленивая грация хищницы свела его с ума несколько месяцев тому назад, когда они случайно познакомились в Риме, на Пьяцца ди Фьори. Она подошла вплотную, слегка коснувшись его бедром, и идеально выверенным движением опустила свой туго обтянутый голубой туникой задик на худые колени Мондрагона.

– Ты разлюбил меня, Санти, – сказала она капризно. – Ты вчера опять напился как свинья и грязно домогался меня, хотя сам ни на что уже не был способен...

– Я вам не слишком мешаю? – любезно осведомился Антон, поворачиваясь к ним. Последние полчаса он сидел в своем кресле, молча попыхивая сигарой, так что Сантьяго даже забыл о его присутствии. – Кажется, у вас намечается семейная сцена, а для такого старого холостяка, как я, это просто невыносимо.

– Ничего подобного, – заявила Катя. – Тебе абсолютно необходимо меня выслушать. В конце концов это ты спаиваешь моего бедного слабенького спаниельчика. Если бы не ты и не твои друзья, мой спаниельчик каждую ночь бросался бы на меня, как на амбразуру... и разрывал бы меня на части своим горячим испанским...

– Катерина! – повысил голос Сомов. – Избавь меня от физиологических подробностей! И вообще, изволь вести себя, как положено хорошо воспитанной барышне!

Катя показала брату язык. Она ухитрилась сделать это так сексуально, что Мондрагон почувствовал недвусмысленный прилив сил.

– Ого, – тут же сказала Катя, поерзав попкой по месту недвусмысленного прилива сил, – я, пожалуй, была несправедлива к своему спаниельчику. Милый, а не попросить ли нам моего братца покинуть этот дивный уголок? Тем более что он и сам предлагал, а?

– М-м, – пробормотал Сантьяго, озираясь в поисках чего-нибудь мягкого. Терраса, к сожалению, была абсолютно не приспособлена для любовных утех – кроме старомодных шезлонгов и кресел, а также хрупкого на вид стола здесь вообще отсутствовали какие-либо предметы интерьера. Пол же террасы, выложенный красивыми, но твердыми и холодными плитами голубоватого мрамора, наводил на мысли об ободранных локтях и синяках на коленях. – Может быть, спустимся вниз?

Сомов ленивым жестом выбросил недокуренную сигару за невысокую балюстраду и неторопливо поднялся.

– Идите куда хотите, голубки, весь дом в вашем распоряжении. А сейчас прошу меня простить покорно – дела. Так что покидаю вас... – Он секунду подумал. – До самого обеда. Резвитесь, милые!

– Ура! – закричала Катя, обвивая руками шею Мондрагона. – Противный Антошка нас покидает! Идем резвиться!

Солнце стояло почти в зените.

– Аньтон, – сказал Сантьяго, уворачиваясь от жарких Катиных губ, – что за дела во время сиесты? Ты собрался в город?

– Я собрался вершить правосудие, – мрачно ответил Сомов. – Но тебя это волновать не должно. Расслабляйся, дружок, make love, not law...6

Катя наконец нашла губы Мондрагона и закрыла ему рот своим поцелуем. Волны ее пахнущих ночными цветами волос захлестнули лицо Сантьяго. Маленький острый язычок разжал его зубы и проник так глубоко, что Мондрагону показалось – сейчас он пронзит его насквозь. Несколько секунд он еще боролся, потом оставил слабые попытки и сдался на милость победителя.

– Так-то лучше, – довольно заметила Катя, помогая ему! стягивать с себя тунику, – а то совсем от рук отбился. Как водку квасить – пожалуйста, а жене внимание уделить – не допросишься... Разлюбил, точно говорю, разлюбил. Теперь тебе долго придется доказывать, что я не права. Вот так, вот так, мальчик мой... Да, милый, да, не останавливайся, только не останавливайся, прошу тебя, хороший мой, возьми меня, возьми меня всю! Да,

да, ДА!

Но Сантьяго остановился – не сразу, но тоже не в самый подходящий момент. Это случилось, когда Катя, запрокинув в изнеможении голову, на минуту перестала кричать и в мгновенно повисшую над террасой тишину ворвались совсем другие звуки. Откуда-то снизу, со двора, доносились тяжелые хлесткие удары и сдавленное рычание, как будто великан охаживал огромным кнутом стаю волков. Мондрагон почувствовал, как вверх по позвоночнику поднимается холодная волна животного страха. И остановился.

– Сволочь, – сказала Катя. – Сволочь испанская... Такой кайф сломал...

– Катя, – Сантьяго лихорадочно искал шорты, в которые переоделся перед завтраком, – твой брат хочет до смерти забить невинного человека. Я не верил ему, думал, что он шутит... Ты слышишь – его убивают!

– Кого? – презрительно спросила Катя.

– Мальчика... Ивана.. Мы встретили его в лесу... я увидел... к несчастью... Он был с арбалетом, выслеживал пуму... такую большую дикую кошку с кисточками на ушах...

– Рысь?

– Да-да, рысь! Твой брат сказал, что он нарушил сразу очень много законов и должен быть наказан. Он сказал, что мальчик, наверное, хотел убить его или меня... Это же бред, бред, ты понимаешь?

Катя приподнялась на локтях и внимательно посмотрела на мужа. Звуки ударов, доносившиеся со двора, стали более вязкими, как будто великан бил теперь кулаком в огромную кадушку с тестом.

– Допустим, понимаю. Ну вожжа ему под хвост попала, ну бывает. Перепил вчера, головка бо-бо. Не повезло мальчику...

– Но его же могут убить! – закричал Мондрагон.

– Могут, – согласилась Катя. – Запросто. И что теперь? Сантьяго показалось, что он играет роль в пьесе Ионеско или Беккета. Его мозг отказывался воспринимать реальность происходящего. В той жизни, которой он жил до сих пор, человека нельзя было убить безнаказанно. Даже парию, даже урода, которому не место среди цивилизованных людей, разрешалось лишь сдать представителям Службы генетического контроля для последующей депортации за Стену. Иван Кондратьев не был генетическим уродом. Вся его неполноценность заключалась в том, что он, как и его родители, принадлежал Антону Сомову. Когда-то давным-давно, несколько десятилетий тому назад, окончательно разоренные и доведенные до полного истощения физических и духовных сил бездарной и преступной властью русские крестьяне оказались перед страшным выбором – погибнуть или перейти под защиту новых хозяев умирающей, разваливающейся на куски страны Тогда-то и сложилась система нового крепостничества, представлявшая собой сплетение хитроумных юридических уловок, привязывающих человека к земле, а через землю – к ее владельцу, и опиравшаяся, как все действенные экономические системы в России, на единственное незыблемое здесь право – право кулака. Пока крестьянин обрабатывал землю, принадлежащую его хозяину, он был сыт, одет и защищен от посягательств всевозможных криминальных банд, расплодившихся на просторах бывшей великой империи.

Все это Мондрагон знал давно. Перед приездом в протекторат он не поленился и приобрел несколько обучающих программ по истории России, да и разговоры с Сомовым и его друзьями дали ему много больше, чем мог узнать простой любопытствующий турист. Мондрагон даже одобрял эту странную систему, позволявшую истинным хозяевам земли опекать принадлежавших им крестьян и оберегать их от действительно страшных угроз – например, от программ санации. Поскольку государственность протектората давно уже превратилась в фикцию, судьбы его свободных граждан находились полностью в распоряжении Службы генетического контроля. Ни бессильное правительство, ни малочисленные правозащитные организации были не в состоянии противостоять СГК, за какие-то десять лет отправившей за Периметр около трети населения европейской России. Но на границах частных землевладений полномочия СГК заканчивались. Мощное лобби, защищавшее интересы помещиков протектората в Совете Наций, воздвигло на пути почти всевластной конторы непреодолимый барьер из всевозможных законных и подзаконных актов, нарушать которые выходило себе дороже. Только поэтому, как неоднократно говорил Мондрагону Сомов, русские сумели выжить в период этнических и генетических чисток сороковых годов. Из больших славянских народов это не удалось почти никому.

Но цена за спасение нации оказалась слишком высокой.

Если бы Сантьяго мог сейчас спокойно и бесстрастно заглянуть себе в душу, – а этого он сделать не мог, – он понял бы, что чувство, охватившее его с первыми звуками, долетевшими на террасу со двора, не имеет никакого отношения к жалости. Ему не было жаль Ивана, потому что он, в сущности, не знал его и не представлял, что именно способен сделать с ним Сомов. Удары прутом по лицу вспоминались как морок, привидевшийся средь бела дня кошмар. И в то же время он чувствовал необоримый, вызывающий непреодолимую тошноту, бросающий в липкий холодный пот страх. Этот страх возник где-то там, внизу, во дворе, и стал стремительно расти, захлестнув мирную голубую террасу. Всем своим обнаженным, дрожащим от прерванной любовной схватки телом Мондрагон ощущал унизительное бессилие и полную ничтожность перед этим страхом. Где-то неподалеку убивали человека; не имело значения, что человек считался крепостным и не имел прав свободной личности. Имело значение только то, что человека убивали и никто не вмешивался, чтобы спасти его. Если бы убивали меня, понял Сантьяго, все было бы точно так же. Поэтому-то мне и страшно. Антон – прекрасный парень и никогда в жизни не причинит мне зла. Катя – замечательная девушка и восхитительная любовница. Они любят меня, но этот страх я испытываю именно перед ними, потому что они способны просто такубить человека. Не на войне, не защищаясь – это я еще смог бы понять, нет, просто и хладнокровно отправить на смерть. Я не смогу жить с таким страхом, подумал Мондрагон, нельзя жить, понимая, что тебя окружают чудовища, а не люди. Если я хочу победить страх, мне нужно попытаться что-то сделать.